Горячее молоко

Пройдя на кухню, я увидела на столе вазу, стилизованную под древнегреческую, украшенную изображениями рабынь с кувшинами воды на головах. Схватив эту вазу, я швырнула ее об пол. Осколки разлетелись во все стороны, а мне из-за впрыснутого медузами яда почудилось, что я плыву.

Подняв глаза, я увидела, что мама стоит — да-да, стоит — на кухне среди осколков греческой вазы. Рослая. В накинутом на плечи жакете. Всю жизнь она работала, хорошо водила машину, но в Древней Греции не была бы причислена ни к гражданам, ни к чужеземцам. В руинах, которые некогда представляли собой целую цивилизацию, видевшую в таких, как она, лишь детородный сосуд, у нее не было бы никаких прав. А я, дочь, швырнула этот сосуд на пол и разбила вдребезги. Моя мать какое-то время пыталась его склеить. Научилась готовить для отца соленый козий сыр, я же помню, я помню: нагревала молоко, добавляла йогурт, сычужный фермент, нарезала ломтями створоженный продукт и распределяла по банкам, прокладывая марлей и заливая рассолом. Жарила для отца баранину с пряностями, о которых и слыхом не слыхивала в родном Уортере, что в графстве Йоркшир, но когда отец ушел, выяснилось, что оплачивать счета сыром и приправами невозможно — это я помню, хорошо помню, а потому ей пришлось забыть про кухню и заняться делом; помню, как она выключила духовку, надела пальто, вышла на парадное крыльцо — а там на коврике сидит волк, она его шуганула, нашла работу, губы не поджимала, ресницы не подвивала, а просиживала день за днем в библиотеке, индексируя книги, но при том не забывала ухаживать за волосами: гладко зачесывала их наверх и скрепляла одной-единственной шпилькой.

— София, да что с тобой такое?

Я принялась было ей рассказывать, но на площади взрывал хлопушки детский аниматор. Звенел детский смех; аниматор разъезжал на моноцикле и выдувал пламя. Посмотрев на осколки стилизованной греческой вазы, я решила, что это знак — пора лететь к отцу в Афины.

Без декларации

Отец встречал меня в международном аэропорту, но не один. Я прибыла туда с чемоданом, а он — с молодой женой и крошечной дочуркой. Помахав рукой, я пошла к нему; разделял нас лишь стук чемоданных колесиков о мраморный пол. Мы не виделись одиннадцать лет, но узнали друг друга без труда. Отец двинулся мне навстречу, взялся за чемодан, чмокнул меня в щеку и сказал: «С приездом!» Загорелый, абсолютно невозмутимый. Правда, волосы как-то почернели, а раньше отливали серебром; одет в тщательно отглаженную голубую рубашку с заутюженными складками вдоль воротника и рукавов.

— Привет, Кристос.

— Зови меня «папа».

Не уверена, что смогу выдавить это слово; может, нужно вначале написать его на бумаге и привыкнуть к его виду.

Направляясь туда, где ждали жена с дочкой на руках, папа расспрашивал меня о перелете. Удалось ли вздремнуть, чем кормили, где я сидела — у окна или у прохода, чисто ли в туалетах — и тут мы подошли к его новой семье.

— Знакомься: это Александра, а это твоя сестренка Эвангелина. Имя означает «провозвестница», как ангел.

У Александры на носу поблескивали очки; черные прямые волосы были коротко подстрижены. Ничем не примечательная, зато молодая, в голубой джинсовой рубашке (фирмы Levi Strauss) с влажными пятнами от грудного молока. Лицо бледное, вид усталый. На зубах брекеты. Она посмотрела на меня сквозь очки — взгляд открытый, приветливый, слегка настороженный, но в целом дружелюбный. Я бросила взгляд на Эвангелину, чье личико обрамляла копна густых черных волос. Сестра открыла глазки. Карие, лучистые, они блестели, словно капли дождя на крыше.

Когда отец и его молодая жена обратили взор на Эвангелину, глаза их наполнились истинной любовью, которая ничем не прикрывается и ничего не стыдится.

Настоящая семья. Они выглядели настолько естественно, насколько это возможно, когда мужу шестьдесят девять, а жене двадцать девять. Хотя, если честно, эти трое смахивали на отца с дочерью и внучкой, при том, что в их семье царила абсолютно искренняя любовь. Мой отец, Кристос Папастергиадис, теперь заботился о двух благоприобретенных женщинах. У него была другая жизнь, а я возникла из прошлой — неудавшейся — жизни. Для храбрости я скрепила волосы тремя цветочными заколками для фламенко, купленными в Испании.

Отец велел нам ждать у выхода, пока он подгонит машину, а затем проинструктировал меня на будущее. Прямо у выезда из аэропорта — остановка автобуса номер Х95. Билет стоит всего пять евро, так что в следующий раз, оказавшись в Афинах, я смогу доехать на нем до площади Синтагма в центре города. Папа позвенел связкой ключей над головкой Эвангелины, как сделал бы любящий дед, и скрылся за стеклянными дверьми.

Я предложила Александре кофе со льдом, который собиралась заказать у стойки. Она отказалась, объяснив, что кофеин попадет в грудное молоко, отчего ребенок может перевозбудиться. Из-за улыбки, обнажавшей брекеты, выглядела она гораздо моложе меня. Интересно, рожала она тоже в брекетах? Александра стала спрашивать, чем я зарабатываю на жизнь, и я (потягивая через соломинку фраппучино) ответила, что пока не нашла применения магистерской степени по антропологии.

— Ты непременно должна посетить Парфенон. Знаешь, это величайший из сохранившихся памятников Древней Греции.

Конечно, знаю.

Поскольку ответила я про себя, она сделала новый заход.

— Парфенон, — повторила Александра.

— Да-да, я о нем слышала.

— Парфенон, — снова произнесла Александра.

— Да, это храм.

На ногах у нее красовались серые фетровые тапки с белыми пушистыми облачками на носках. На каждом по два глаза, которые закатывались при ходьбе. Есть ли у облаков глаза? Иногда грозовые тучи изображаются в виде лиц с надутыми щеками (намек на ветер), но чтобы с выпученными глазами — не припоминаю. Наверное, это не облака и не тучи. А овечки.

Заметив, что я уставилась на тапки, Александра засмеялась.

— Такие удобные. Стоили всего шестьдесят с чем-то евро. Вообще это домашние тапки, но подошва резиновая, так что ношу их и как уличные.

Девочка-жена моего отца носит брекеты и тапки с мордашками животных. Я пригляделась к ней на предмет серег в виде божьих коровок или колечка со смайликом, но заметила лишь две родинки на шее и одну над губой. Мне пришло в голову, что моя мама не так уж проста. За ширмой болезни скрывалась эффектная женщина с хорошим вкусом.

Подъехала машина. Папа помог Александре с Эвангелиной устроиться на заднем сиденье. Слово «папа» было несколько раз произнесено и вслух, и про себя; мне понравилось, как оно звучит. Он повозился с ремнем безопасности, пристегивая Александру, державшую на руках малышку. Разложив у нее на коленях белую пеленку, отец по-английски предложил жене в дороге поспать. Затем жестом пригласил меня сесть спереди. Чемодан лежал в багажнике; отец вез нас по шоссе в сторону Афин, то и дело проверяя в зеркале заднего вида, как там жена с дочкой, и улыбался Александре, словно заверяя, что вот он, тут, никуда не делся.

— Где ты теперь живешь, София?

Я рассказала, что в будни ночую в подсобке кофейни, а на выходные перебираюсь к Розе.

— Хорошо отдыхается в Испании? Днем прикорнуть удается?

Он то и дело говорил «вздремнуть», «прикорнуть», «отдыхать». Пришлось объяснить, что я недосыпаю. По ночам все чаще думаю о недописанной диссертации, а днем у меня куча дел, в основном связанных с маминой болезнью. Похвасталась, что научилась водить машину. Отец поздравил; пришлось уточнить, что прав у меня пока нет, но по возвращении в Лондон первым делом займусь этим вопросом. Услышав, что Эвангелина стала задыхаться, он обратился к Александре на греческом, та ответила, а я не поняла ни слова. Папа объяснил, что из-за «кризиса» не хватает лекарств, и они беспокоятся о здоровье Эвангелины. Немного погодя Александра спросила, почему я не говорю по-гречески. За меня ответил отец.

— У Софии с языками так себе. Да и в греческую школу по средам и субботам ее не водили, поскольку мать считала, что и в английской школе она перекормлена.

На самом-то деле в английской школе вообще не кормили. Я приносила из дома термос с супом; иногда этим супом оказывалась греческая чечевичная похлебка.

— Александра свободно болтает по-итальянски. Она скорее итальянка, чем гречанка.

Отец дважды посигналил.

Сзади прорезался детский шепоток: «Si, parlo Italiano»; я вздрогнула, и отец резко дернул руль.