«Горячий свой привет стране родной…» (стихи и проза)

1939

Ночь

Вечер — сторож долгих снов — Разомкнул свои объятья, Словно символы проклятья Стали остовы домов. В тихом беге на восток Гасли искры золотые, Сыпал стрелы ледяные Ветер — яростный стрелок. Где-то плакал хриплый альт Обескровленной машины, Оскорблено бились шины О бесчувственный асфальт… На заплеванных углах, Ожидая пьяной шутки, Зябко жались проститутки С кротким ужасом в глазах. Ночь была полна чудес… Где-то пели и плясали. Но пришло полно печали Утро — блудный сын небес. Свет упал, и сторож снов Снова сжал свои объятья. Словно призраки проклятья Были тени от домов.

Поэма для виолончели

Ветер, ночью заблудившийся, играл, В темном небе плыли звезды-пузыри, Желтых листьев сумасшедший карнавал Собирался веселиться до зари. Ветер песенки насвистывал, шутя С тополями на бульваре городском, И, о чем-то вспоминая и кряхтя, Пререкался с буйным ветром старый дом. А за окном плакала одинокая Девушка с лакированными ногтями. У ней красные глаза и тихое сердце. На комоде — фотография мамы, А отца она не помнит… Ветер, ветер, пожалей одинокую Девушку с лакированными ногтями. Ставни хлопали в восторге от игры — Представленье удалось, как никогда. На балконе, там, где бедные миры, Даже лопнула какая-то звезда. Только глупые смотрели фонари, Как уходит ночь, зевая широко, И бледнели, и тускнели от зари, И вздыхали, беспричинно и легко…

Глоб Троттер

Ни родины, ни дома, ни семьи И никого, кто ждал бы его где-то, Все для него — чужие и свои В любой стране и в каждой части света. Весь круглый мир он так исколесил Развинченной и медленной походкой, Он отдыхал там только, где любил, Где песни пел и пил вино с красоткой… Вот он идет — прямой, как истукан, В зубах «гаванна» терпкая, как жалость, В глазах воспоминанье дальних стран, А в сердце — бесконечная усталость. На поясе болтаются ножи: Один морской, другой для харакири. Что для него спокойствие души, Когда душа, как гость в пустой квартире. Опять запели жерла белых труб, И он спешит расстаться до заката, И сердце ноет вновь, как старый зуб, И облака опять летят куда-то… Прощай, земля! И вновь горят зрачки, Глотая даль последней части света, В груди легко от сумрачной тоски И от того, что кто-то плакал где-то…

У часовщика

Бег времени отсчитывая мерно, Стоят на полках старые часы. Как много тайн они хранят, наверно, Какие им, наверно, снятся сны… На циферблатах медных и картонных Вся гамма выражений наших лиц; Условный час застенчивых влюбленных И нудные минуты продавщиц. Рассказывают, кашляя устало, О прошлых днях каминные часы, И глухо стонет сердце из металла О том, что гибнут в ржавчине мечты… Двенадцать. Часовщик сгибает спину… Ночь на дворе, но нужно сдать заказ — Он честно платит жизни-господину За право жить — ценой усталых глаз. Его искусство — это лишь терпенье, Упорный труд, а может быть, любовь, Он видит тайну вечного движенья Потерянных мгновений и миров. Он лечит часовые ревматизмы; Часы должны играть, ходить и бить… Смешной чудак, он чинит механизмы, Но жизнь свою не может починить. О ней уж позаботится, наверно, Другой искусный, мудрый часовщик, И маятник отстукивает мерно Летящий в бездну лет за мигом миг. Когда ж рассвет в свои права вступает, Бросая в окна яркие лучи, Все так же бьют, и медленно вздыхают, И вспоминают прошлое часы.

Черная красавица

Из тебя не выйдет танцовщицы Даже негритянского балета, На тебя глазеют эти лица Только потому, что ты раздета. Ты люба измученным от счастья Пьяного, двенадцатого часа, Только потому, что на запястья Ты надела кольца папуаса… Ночь проходит, хлопая глазами, Кончен танец страсти и мученья — Пятна лиц колючими словами Щедро рассыпают поощренья. Танцуй и пой, веселая и злая, Тебя зовет ночной притон господ, Весь глупый мир глазами попугая Спешит глядеть на голый твой живот. Твоя печаль безмерна и бездонна, В горячем реве ярких медных труб, Никто не знает, черная Мадонна, О чем смеешься ты углами губ. Лишь рано утром, пьяная от шутки, Безумной шутки прихоти людской, Ты выплеснешь над личиком малютки Весь тихий ужас матери святой. Пусть этот мир безжалостен и звонок К любви твоей и нежности большой — Молчи и знай, что черный твой ребенок, Быть может, будет с белою душой.

Угол города

По утрам здесь продают газеты. А когда ленивый и вечерний Сумрак сочиняет силуэты — Он приходит, горестный и древний. Камни улиц медленно вздыхают, Ноют кости, и уходят силы, И о сердце лишь напоминают На руках извилистые жилы. В точках глаз иссушенные мысли Ищут к одиночеству участья, Корень зла и в сокровенном смысле Пустошь человеческого счастья. И не может время и пространство Заглушить тоски о мудрой жизни, Боли исступленного упрямства — Думать о потерянной отчизне… Окна дышат ресторанным гамом, Шевеля голодные надежды. За углом Иаков с Авраамом Чинят чьи-то старые одежды, Горестно вздыхают животами, Ищут блох и чешут поясницы… И бесшумно бродят над домами Блики электрической зарницы. Жизнь и смерть царапают друг друга. Время здесь не оставляет меты. Мира нет — есть только этот угол. По утрам здесь продают газеты.

Отшельник

За каменной оградой ты живешь, За крепкою стеной стоит твой дом — Ты горести свои там бережешь О прошлом, о прошедшем, о былом. За окнами бегут живые дни, Проходит дрожь по всей большой земле — Но в комнате твоей горят огни, И пыль лежит на письменном столе. Я знаю, что под ветхостью одежд Душа твоя по-прежнему она, Но тяжестью несбывшихся надежд Придавлена, невинная, она. И мысль еще по-прежнему юна И жаждет ласк и праздничных затей, Но, бедная, тобой обречена На вечный плен задушенных страстей… Я прихожу беседовать с тобой О новых песнях, людях и делах, Но ты в ответ качаешь головой, Как маятник бездумный на часах. Мне кажется, что жизнь твоя легла Дорогою меж царственных могил — О гордость, гордость, скольких ты могла Лишить ума, и радости, и сил… Погибший, но не сломленный в борьбе, Прощай, старик, философ и поэт, Я ухожу, дивясь твоей судьбе, — А ты стоишь и долго смотришь вслед.

Индия

Не счесть алмазов в каменных пещерах — Какой знакомый музыкальный стих, В нем страстные напевы баядерок Сплетаются с молитвами святых… Горят во лбу зеленые сапфиры У истуканов, мрачных и немых, И на утесах гор хранят мундиры Покой господ, надменных и чужих. Никто не видит в храмах, освященных Заветами забытых мудрецов, Как умирают толпы прокаженных У белых стен причудливых дворцов. О Индия прочитанных романов, Страна слонов и ядовитых змей, Страна чудес и сказочных обманов — Когда ты станешь проще и светлей? Когда твои нерадостные боги С высоких пьедесталов упадут? Когда твои холодные чертоги Узнают жизнь и что такое труд? И в солнце ослепительном сверкая, Колышется прозрачный океан — Молчит страна. От края и до края, Зарывшись в грезы, дремлет Индостан. И шепчут сумасшедшие факиры, Что будет грех, отмщенье, страшный мор, И снова разноцветные мундиры Стоят на страже по утесам гор. И снова льются песни о химерах, О призраках, о змеях, о святых… Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть рабов на рудниках глухих.

Какие бывают странники

Он к нам пришел из дальних стран, Усталый, сумрачный и строгий — В его бровях лежал туман И пыль ветров с большой дороги. Он был когда-то общий друг, Но мы его с трудом узнали, Он к нам вошел, в наш тесный круг, Чужим от странствий и печали. Он был не стар еще, но век Его уже был на исходе. Он попросился на ночлег При всем собравшемся народе. Его спросил один из нас, Когда улегся шум приветствий: «Ты был, наверно, много раз На перепутьи многих бедствий… Скажи, когда беспечный смех В жилища наши постучится, Когда наступит мир для всех, Уставших верить и молиться?» Он промолчал. И, как мудрец, Изрек ответ правдиво-жесткий: «Когда вернется наконец Последний странник в дом отцовский…» Он нам поведал все свои Молитвы, горести и встречи, И были странны, точно сны, Его отрывистые речи. Мы разошлись, когда вдали Погас прощальный луч заката. Мы думали, что мы нашли Опять потерянного брата. Но утром, лишь умыв лицо И посидев со всей семьею, Он снова вышел на крыльцо С пустой котомкой за спиною. Один из нас сказал ему: «Чудак! Ведь здесь так все знакомо. Так мило сердцу твоему, Куда теперь, ведь ты же дома?» Но он, взглянув на темный лес И в даль, размытую дождями, Сказал: «Прощайте…» И исчез, Как будто вовсе не был с нами. И мы, смущенною толпой, Вернулись всяк к своим заботам: Ходить за бедною землей И обливаться тяжким потом. Поить скотов, колоть дрова, Следить за ростом своих малых, Считать их именем года И ждать бездомных и усталых… И кто бы что бы ни сказал Потом о страннике суровом — Никто его не поминал Пустым и старым, глупым словом.

Возвращение ветра

Дуй, ветер, дуй. Пой, ветер, пой. Ты улетал куда-то многократно, Но возвращался каждый раз обратно И примирялся с собственной судьбой. И я живу, томясь в своих кругах — Они мне так мучительны и тесны, Я рвусь туда, где дали неизвестны, Но возвращаюсь, сломленный, в слезах. И солнце, озаряющее землю, Смеется над суетностью моей — Когда, усталый от своих страстей, Я песне брата по оружью внемлю. Преступный зов молчит в моей груди. Дуй, ветер, дуй. Пой, ветер, — Ты не один на этом белом свете Не знающий, что будет впереди… Прекрасный мир колышется в кругах, И бесконечно это колыханье, И безупречно это основанье, Потерянное в сумрачных веках.

Битва

Опять трубит победный рог Свой зов воинственно суровый, Сзывая запад и восток Сразиться грозно в битве новой… Опять прольется, как вода, Живая кровь рекою алой, И запылают города Во мраке ночи одичалой… С кем будет истина тогда, Чье будет право новой жизни, Найдет ли хищная орда Обратный путь к своей отчизне? Я не мечтатель и пророк, Но я предчувствую развязку — С кого-то снова мудрый рок Сорвет ликующую маску. И чьи-то громкие дела Слетят в бездонную пучину, Где вечный страж добра и зла Замкнет их черную судьбину… Так пусть же близится исход — Но в этой битве вечно правой Пусть победит лишь мой народ Великий, вещий, величавый.