Господин следователь. Книга восьмая

— Ваня, а если бы я на самом бы деле кого-то убила? — поинтересовалась барышня.

Фух, от сердца отлегло. Все-таки, пока никого не убила, а может, даже не покалечила. Я хмыкнул с деловым видом:

— Арестовал бы тебя, в камеру посадил, уже бы допрашивать начал.

— Ну вот, а я-то думала, что мы друзья… — набычилась Анька.

— И что с того, что друзья? — хмыкнул я. — Если бы я точно знал, что ты убийца, сразу бы в камеру и упек. И для тебя это было бы самое лучшее место.

— Почему это? — удивилась Анька.

— Ну, смотри сама, — принялся излагать я. — Берем самый худший вариант. Ты кого-то убила, но есть свидетели. Значит, все равно пришлось бы арестовать.

— А разве ты не помог бы сбежать? — огорчилась Анька.

— А зачем? — пожал я плечами. — Аня, в твоем случае бежать нерационально. Ладно, если ты взрослая преступница, ходы-выходы знаешь, а ты девчонка. Сказать, куда ты попадешь, если в чужое место уедешь? Вот-вот, сама понимаешь. Документов у тебя нет, по возрасту не положены, так просто тебя куда-нибудь не отправить, кто-то из взрослых нужен для сопровождения. А где такого взять, чтобы доверять полностью? Допустим, до Питера я сам тебя довезу, батюшке с матушкой с рук на руки сдам, а что дальше? За границу не отправить, у нас ты тоже не усидишь. Да и на кой-тебе всю жизнь прятаться или под чужой личиной жить? Все равно, рано или поздно все наружу вылезет. И тогда всем беда. И тебе, и мне, и моим родителям. Правильно?

— Правильно, — вздохнула Анька.

— Вишь, все-то ты понимаешь. К тому же — не забывай, от расследования твоего дела бы меня отстранили — ты, хоть и числишься прислугой, но всем известно, что являешься моей воспитанницей, а то и родственницей. Книсниц, который прокурор, а то и сам Лентовский, вытащили бы кого-то другого — хоть Литтенбранта, а хоть этих… фамилии не помню… Ну, из Белозерска или из Кириллова. Если ты пустишься в бега, то я становлюсь первым подозреваемым. А вот если я сам тебя арестую, тогда буду молодцом. Или холодцом. И меня от дела не отстранят. Не возбраняется следователю вести дело по обвинению его прислуги, а на то, что ты мне почти сестра, глаза закроют. Я проявил принципиальность, произвел арест и все такое прочее. Понимаешь?

Анька призадумалась, кивнула, потом покрутила головой, поинтересовалась:

— И что дальше?

— Так очень просто, — хмыкнул я.— Посадил бы тебя в камеру — лучше сразу в тюрьму, чтобы в участке не сидела, туда народ ходит посторонний, в сопроводительном листе записал дворянкой — чтобы камера была отдельная. Там и белье меняют, и сухо. И сидеть одной. Сиди себе, книжки читай.

— Одной скучно будет, — запротестовала девчонка.

— Ох, беда… — вздохнул я. — Я что, должен из-за тебя какую-нибудь дворянку арестовывать или чиновницу?

— Тебе трудно, что ли? А мне хоть будет с кем поговорить.

— Тогда арестую твою учительницу рукоделия, — пообещал я. — Предъявлю ей обвинение в соучастии, в непочтении к… не знаю, к чему, да хоть к государю-императору, но точно потом придумаю… пусть она тебе уроки в камере дает.

Анька скривилась, словно Манька, когда я предлагал ей астры.

— Тогда лучше одна посижу. Только рукоделия не хватало!

— Вот так-то лучше. С пропитанием бы твоим все решили — чтобы из ресторации доставляли, подружки бы учебники принесли — сиди, самообразовывайся. Еще можно с преподавателями договориться, чтобы они тебя на индивидуальное обучение перевели. После уроков приходили бы в камеру, учили. Понятно, что за отдельную плату. Недельку или две посидела, пока я свидетелей допрашиваю. А вот дальше — как пойдет. Прикинул бы — какие имеются доказательства твоей вины? Если доказательства хлипкие — свидетели в показаниях путаются, ты не признаешься в содеянном, так можно и выпустить.

— А если доказательства не хлипкие, а твердые?

— Если свидетели стоят на своем, ты сдуру во всем призналась — не мне, допустим, а полиции, то дело по обвинению не закрыть — довел бы все до суда. А там уже с твоим адвокатом бы порешали, что к чему, чтобы присяжные оправдали. Скажем — действовала ты в состоянии обороны, или защищала кого-то. Барышень у нас в тюрьму не любят сажать, отвертишься. И прямо из зала суда — на свободу, с чистой совестью. Но мне надо конкретно знать — как ты убивала? Руками или каким-то предметом? Предмет этот у тебя с собой был или, допустим, ты его на месте подобрала? Кого убивала? В каких ты была отношениях с убитым? Придумай-ка сама, а я консультацию дам.

Анька призадумалась. Пожала плечами:

— Ничего в голову не идет… Тогда просто — вышла на нашу улицу с топором, рубанула по голове какого-нибудь дядьку, вот и все.

— Причина какая? — деловито уточнил я. — С какой стати ты вышла, да еще с топором? На фига незнакомого человека по башке бахнула?

— А просто так, от нечего делать, — хмыкнула Анька. — Сидела дома, скучно мне стало — думаю, а пойду-ка я, да топором кому-нибудь по башке дам!

— Тогда хуже. Значит… — призадумался я. — Мы ищем врачей. Понадобится, из столицы закажем. Из Москвы еще можно, оно солиднее. Доктора проводят консилиум, объявляют тебя не способной отвечать за содеянное. Суд объявляет тебя виновной, но на каторгу не отправляет, в тюрьму тоже не сажает. Зачем сумасшедших сажать? Так что, объявляют тебя невменяемой, отпускает в психиатрическую лечебницу. Я договариваюсь, чтобы тебя в столице лечили, нанимаю карету, везу и сдаю матушке. Она вывозит тебя куда-нибудь за границу.

— И что, меня дурой признают? — возмутилась Анька. — Не хочу дурой быть. И за границу не хочу. Если бы учиться, куда ни шло, так дур в университетах не учат.

Вот здесь гимназистка ошибается. Кого только у нас не учат! И за границей таких дураков учат, что нашим до них далеко.

— Со временем-то ты вылечишься, — пообещал я. — Годика через два или три признают нормальной, учись себе дальше.

— Долго! Мне уже сколько лет-то будет? И потом все равно в дурах ходить. Не хочу.

— Ну, голубушка, ты слишком много не хочешь, — вздохнул я. — В тюрьму не хочешь, дурой тоже не хочешь. Усложняешь задачу. Эх… Пришлось бы свидетелей подкупать, работу с ними проводить, чтобы они показания поменяли. А если бы эти уперлись, то других свидетелей искать. Тех, которые видели, как барышня — приличная, в гимназическом платье, погулять вышла. Шла она себе по улице, никого не трогала, а на нее мужик с топором кинулся. Гимназистка испугалась, побежала, он следом. И тут этот мужик споткнулся, сам на топор упал, целых два раза. Нет, лучше три.

— И что, суд бы поверил? — захихикала Анька.

— Конечно нет. Ни судьи бы не поверили, ни присяжные. Но куда присяжным деваться? Свидетели утверждают, что так оно все и было, подсудимая — то есть, ты, ревешь навзрыд, защитник — мы бы денег не пожелали, заливается соловьем. А вообще, хватит морочить мне голову. Устал я с тобой. Проще лопату взять и труп сходить закопать. Говори — что надумала?

— Завтра с утра печник придет с подмастерьями, — сообщила Анька. — Нужно нашу печку переложить, а к ней подтопок пристроить. Я поначалу думала, что сбоку поставим, будет голландка, но прикинула — лучше прямо на устье, чтобы опоры не ставить. Если плиту прямо на пол ставить, половицы прогнутся.

— Аня, что за фигня? Какие-такие печники? — возмутился я.

Но возмутился вяло. Заморочили мы с Анькой друг другу головы, уже и ругаться нет сил. Да и про плиту мы еще с Натальей Никифоровной говорили — зимой бы, вечерком, погреть дом неплохо, но два раза в день топить русскую печь — слишком жирно. А будет плита — топи-не хочу, и ужин можно сготовить. Так что, я целиком и полностью согласен с Анькой, но повозмущаться обязан.

— Почему со мной не обсудила? Я здесь что, для мебели?