Госпожа Эйфор-Коровина и небесная канцелярия

Дон Хуан прыснул со смеху, представив себе реакцию фанатичного охотника за ведьмами на обвинение дона Фердинанда. Этот чванливый рыцарь тут же был бы изжарен на медленном огне, прямо в своих начищенных доспехах. Отец Бартоломео запек бы его, как черепаху, в собственном панцире. Впервые за всю свою жизнь де Бальбоа пожалел, что сварливого доминиканца нет рядом.

– Зря вы смеетесь, я бы рекомендовал вам прочесть политическое сочинение отца Пантелеймона, которое называется "Порох". Раз король запретил этот труд - значит, есть чего бояться, - заявил рыцарь со знанием дела.

– Да? Странно...
– протянул отец Эрменегильдо, - а я слышал, что его Величество запретил труд отца Пантелеймона по сугубо эстетическим причинам. Якобы "Порох" создан в приступе одержимости, когда этому монаху везде начали мерещиться пейсатые черти в одеждах раввинов.

– Ха! Больше слушайте королевских герольдов! Они вам еще скажут, что земля круглая, а человек от мартышки произошел! Нельзя же быть такими доверчивыми простофилями!

– Значит, если мы правильно поняли, весь мир опутан еврейским заговором? Так, дон Фердинанд?
– спросила, нахмурившись, как грозовая туча, мадам Вербина.

– Совершенно верно, о прекрасная донья Инесс, - расплылся в слащавой улыбке рыцарь.
– Впрочем, в том, что вашей хорошенькой головке это невдомек, очень мило. Если женщина начинает думать о политике, тем хуже для политики! Наша прекрасная королева Изабелла тому доказательство. Энергии много, а толку для страны никакого. Гы-гы-гы!
– дон Фердинанд опрокинул еще один кубок с вином.

"И это рыцарь на белом коне?" - Любино лицо выразило такое презрение, что даже без чтения мыслей Ариадна Парисовна поняла - "романтический штамп" в сознании мадам Вербиной благополучно самоуничтожился.

– Но разве Великий Инквизитор, Томас Торквемада, не изгнал всех евреев из Мадрида?
– наигранно наивно спросил дон Хуан.

– Это только ширма! Торквемада - лишь пешка в большой игре, - небрежно бросил дон Фердинанд.
– Это я вам говорю, - он приподнял бровь и снова обвел присутствующих многозначительным взглядом.-

– Если Торквемада пешка, то кто же вы?
– голос дона Хуана наполнился ядом.

– Я не могу больше сносить дерзостей этого заносчивого юнца!
– вспылил дон Фердинанд.
– Или вы прикажете ему немедленно убраться вон, или я...

– Или, что вы сделаете?

Люба, что называется, дошла до кондиции. Дон Фердинанд, после своего заявления о мировом мавро-иудейском заговоре, окончательно перепутался в ее сознании с вышеназванным начальником овощебазы, Вячеславом Карповичем Неповинным. Тем более, стало ясно, что никакого джипа у этого рыцаря нет, а он сам вообще мелкая сошка...

– Или он присудит переходящее звание Прекрасной Дамы кому-нибудь другому, - подал голос Ромуальд.

– После того как меня так оскорбили в этом доме, я не считаю возможным тут оставаться!
– дон Фердинанд вскочил и, метая глазами молнии, выскочил вон.

Люба посмотрела ему вслед и с облегчением вздохнула.

– Честное слово, еще чуть-чуть, и я сам бросился бы за отцом Бартоломее! Посмотрел бы, как этот "спецрыцарь" в присутствии исполнительного инквизитора вещает об участии доминиканского ордена в мавро-иудейском заговоре!
– отец Эрменегильдо утер пот со лба и гневно стукнул ладонью по столу.

Мадам Вербина, хоть уже сама начинала потихоньку икать, отметила, что монаху, пожалуй, хватит.

– Ну и болван! Интересно узнать, зачем он тут вообще появился?
– не унимался францисканец.

– По зову гениталий, - скромно вставил реплику Ромуальд.

За время содержательной беседы о подвигах дона Фердинанда в войне с маврами, он успел стянуть со стола горшок супа, кусок пирога, курицу и кувшин с вином. Трубадур расположился в уголочке возле очага и закусывал в свое удовольствие.

– А ты, плут, почему не ушел вместе с хозяином?
– поинтересовался дон Хуан.

– У меня, благородный господин, есть правило, - Ромуальд сделал самое кроткое выражение лица, какое только мог, - не служить тем, кто глупее меня.

Тут пройдоха поднял руки к небу и тяжко вздохнул:

– Один Бог знает, почему я до сих пор без хозяина! Может быть, мне пойти в монахи? По крайней мере, буду точно уверен, что служу достойному Господину! А то, как не поступишь на службу - все или жмот, или болван попадется. Задаром я служить не согласен, а дураку служить, гордость не позволяет. Почему это я должен с дурака сапоги снимать?
– и Ромуальд одним движением снял мясо с куриной ножки.

Отец Эрменегильдо затрясся от беззвучного хохота и начал утирать пьяные слезы,

– Быть может, он хотел зло подшутить над нашей прекрасной госпожой, доньей Инесс? Ведь это же позор, иметь такого рыцаря, - дон Хуан послал Любе учтивый взгляд и улыбку.

Мадам Вербина покраснела до корней волос, вспомнив свои попытки заставить де Бальбоа ревновать. Как сказал бы поэт: "Всего больнее ранят вернувшиеся наши собственные стрелы".

– Да нет, услышал, что неподалеку созрела симпатичная, богатенькая вдовушка, вот и решил поживиться, - объяснил Ромуальд.

Люба совсем скисла. Пьяные мысли путались в ее голове, и почему-то постоянно возвращались к одному. Если бы Люба съела все шашлыки и пирожные какие могла, если бы она одарила ласками всех симпатичных ей мужчин, которые этого добивались... О, Господи! Какую полную и счастливую жизнь она бы прожила!

– На речке, на речке, на том бе-е-режо-о-очке! Мыла Ма-а-русенька бе-е-лые ножки!
– незаметно для себя затянула песню донья Инесс.

– Инесс! Тихо, в доме покойник!
– возмутилась Алонца.

– А ты не лезь!
– встрепенулась Люба, с вызовом повернувшись к сестре.
– И вообще! Живешь тут на всем готовом! Пшла вон, нахлебница! Убирайся в свою Болонью... или как ее там... Севилью что ли? Во! Севилью! Будет она мне тут указывать! Тихо все! Молчать-бояться!
– и донья Инесс Боскана-и-Альмагавера грохнула кулаком па столу, так что все пустые тарелки подпрыгнули. Алонца хлопала своими короткими ресницами со скоростью крыльев колибри.

– Но Инесс, - вдруг жалобно заскулила она, - ты не можешь...

– Я все могу! Ты еще мне будешь говорить, что я могу, а что не могу!

– Сестричка, прости меня, - от неожиданности "тыква" разом, утратила весь свой гонор, - успокойся, пожалуйста, - и Алонца схватила Любу за руку.
– Я тебя очень люблю. Ты моя семья. Кроме тебя, меня никто не защитит. Инесс! Я встану перед тобой на колени.

Ссора зашла в тупик. Люба не знала, что ответить. Придраться явно не к чему. Алонца, если уж по справедливости, не сказала ничего обидного. Действительно, как-то неприлично орать пьяные песни в день безвременной кончины супруга. Мадам Вербина села на место и отвернулась от Алонцы.