Государыня и епископ

Снова побывать в Нежине было постоянным желанием преосвященного, ставшим почти мечтой. Много раз собирался, однажды уже и письмо написал: ждите, выезжаю, но каждый раз что-то мешало, не позволяло оторваться от дел.

На сорок шестом году жизни он получил письмо от отца о том, что мать больна и, если хочет застать ее на этом свете, должен приехать. Он ждал тогда сейма в Варшаве, на котором должен был рассказать о положении православия в королевстве, — слишком много судеб зависело от этого его выступления, и в конце концов, может быть, два-три дня мать продержится, может быть, даже ей станет лучше, если молиться за нее каждый день-вечер.

Но сейм был перенесен из-за болезни короля Станислава Понятовского.

Наконец — состоялся, и он с успехом, почти триумфом выступил, о выступлении его писали и говорили в разных странах Европы. Снова возникла надежда на равноправие униатов и православных, а следовательно, и возвращение к вере отцов тех, кого склонили в инославие обманом или насильно. Он вернулся домой в хорошем настроении, приказал поварихе готовить праздничный ужин и тут увидел конверт на письменном столе. Тотчас узнал твердый почерк отца.

Отец писал о том, что мать не дождалась его.

В юности, когда учился в Киево-Могилянской академии, когда постригался в монахи и думал о смерти, надеялся, что сам сопроводит ее душу на небеса. Мать тоже просила об этом.

Он решил поехать в Нежин к сороковому дню кончины, чтобы лично отслужить молебен за ее душу, но снова не получилось: вынужден был бежать в эти дни из Могилева в Смоленск. Не смог поехать и на годовщину. А еще полгода спустя старший брат сообщил о смерти отца.

Этот грех — грех равнодушия, грех малой любви к родителям и терзал его душу. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Теперь же не было причин откладывать поездку — хотя бы поклониться общей могиле. Не так уж далека встреча с ними в иных уже краях. Может быть, на один грех удастся облегчить душу.

И — выбрался, на почтовых. Почти четверо суток заняла дорога. Когда переезжали Остер, попросил остановиться, вышел. О Боже, неужели он в самом деле купался в этой реке? В самом деле бегал по этим улицам, жил в этом доме?

Стоял перед калиткой и не решался отворить ее. Входить не хотелось, вдруг почувствовал, что без отца и матери его родной дом мертв.

— Кто-то там у нас стоит перед калиткой, — послышался женский голос с сильным малороссийским выговором.

— Есть не просит? — это был голос брата Андрия. — Пускай стоит. — Он всегда во всем находил смешное.

И сразу стало легко и даже весело.

— Если и попрошу, — ответил громко и тоже весело, — то не много. Последнее не возьму.

Тишина была ему ответом, затем калитка отворилась. Старый человек стоял с одной ее стороны, старый с другой. Конечно, узнали друг друга тотчас, а молчали потому, что привыкали к седым бородам, лысеющим головам — к обоюдной старости. Наконец заулыбались, ткнулись друг в друга — в семье не принято было особо сильно изъявлять чувства. Зато Катерина, жена брата, и плакала, и голосила.

На кладбище отправились к вечеру, в тот же день. Шли молча, поскольку кладбище не место для разговоров, и Георгий волновался, словно шел за отпущением грехов. Могила родителей находилась в хорошем месте, недалеко от часовни, была аккуратной, ухоженной, брат и золовка отошли в сторону, понимая его состояние, но что-то мешало душе, как ни крестился и кланялся перед ней. Слишком грешен, так он рассудил и решил о себе, что даже слезы его не принимают родители, не говоря о пустых словах. Грех, несмываемый и неискупимый грех закрыл путь и словам, и слезам. Печально и разочарованно в себе самом возвращался домой.

Поздним вечером, почти ночью, он уже один отправился на кладбище, и тогда, наконец, открылась его душа. Плакал, стоя на коленях, захлебываясь от старых слез.

Они простили его.

На следующий день вместе с Андрием и Катериной посетили третьего брата, Остапа, сестру Машу. Можно было и уезжать.

Но еще один человек жил здесь, которого нужно было и хотелось увидеть, — Вася Гудович, учившийся с ним в Киево-Могилянской академии и перед которым он тоже был виновен, — мальчик, подвергнутый по его, Конисского, предложению наказанию розгами. Экзекуцию производил наставник-воспитатель Крученко, и, похоже, делал это не только добросовестно, но и с удовольствием. Все, кто попадал к нему на узкий топчан, запоминали тот день надолго.

Еще ему хотелось провести литургию в храме, где крестили и отпевали всех родных и близких, в котором крестили и его самого. Выезжая из Могилева, он взял с собой епископское облачение, и приходский священник с радостью и благодарностью уступил ему место служения. Снова разлетелось по городу известие, что в Свято-Троицкой церкви будет служить епископ, — опять людей собралось очень много. С наслаждением, полным архиерейским чином провел он служение, а затем люди пошли к нему за благословением, образовалась большая очередь. Щедро, внятно проговаривая известные слова, благословлял прихожан, когда вдруг что-то знакомое почудилось в голосе: «Благословите, святой отец». Сложив как положено руки, перед ним стоял Гудович.

— Вася? Василий?.. Благословляю во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Вася, подожди меня у паперти!..

Гудович, как положено, прикоснулся губами к его руке и отошел.

Преосвященный продолжал благословения, но теперь беспокойно поглядывал на выход из храма.

Когда, наконец, вышел на паперть, Гудовича уже не было. Значит, не простил.

А ведь еще много грехов, о которых он просто не знает или не подозревает. Сейчас он мечтал поскорее возвратиться в Могилев и обратиться с покаянием к престарелому и мудрому отцу Иоанну.

Юрген приехал!

Визг свиней в тот день — шлахтфэст, праздник забоя скота — раздавался по всей слободе. Никто накануне этого праздника не думал о завтрашнем дне, и даже бедные семьи, складываясь, покупали свинью на две-три семьи. Били свиней как правило ранним утром, к обеду разделывали туши, а к вечеру начинался большой праздник. Люди со всего города приходили поглядеть, как гуляют немцы, и те, кто был голоден, получали хороший кусок кровяной колбасы или жареного мяса с хлебом. Получила и Юлька с братом Федькой, а когда съели, торопливо и жадно, Юрген принес еще по куску. Он смотрел на них во все глаза, особенно на Юльку, когда она впихивала мясо в рот братцу, не обращая никакого внимания на звуки музыки и танцующих немцев. «Зовут тебя как?» — спросил Юрген, когда трапеза заканчивалась. «Юлька», — охотно ответила. «Где ты живешь?» — «Там», — махнула рукой за спину. Почему-то хотелось на нее смотреть. Однако, насытившись, они недолго разглядывали танцующих, отправились домой. А Юрген пошел следом. Оказалось, жили они в старой хатке недалеко от немецкой слободы, стоявшей почти на краю оврага, без изгороди, и дверь ее открылась-закрылась со скрежетом, повиснув на одной петле. Вечером следующего дня он снова отхватил кусок мяса и отправился к оврагу в поисках Юльки и Федьки. А в следующие дни они уже сами исправно являлись на немецкую слободу, не забыв, где живет этот странно щедрый немчик.

Скоро в семье заметили их необычную дружбу. «Что это за дети?» — спросил отец, обращаясь и к Юргену, и ко всем в доме. Но Юрген промолчал. «Дети Тодорки-прачки», — ответила сестра Эльза. «Это которая у оврага живет? Понятно…» — «Очень красивая девочка, — сказала мать, мутти. — Тодорка тоже была красивая, я помню». — «Только я не понял, что это, любовь?» — спросил брат Карл. «Конечно, — сказал брат Фридрих. — Посмотрите на него, разве не видно? Мужчина!.. Будем жениться, да, Юрген?» — «Жалко, невовремя пришла любовь. Надо было раньше. Жениться на шлахтфэст — вот было бы здорово. Да, мутти?» — «А по-немецки она понимает?» — включилась в игру и мама. Дома все говорили по-немецки, а мать и вообще не знала русского. Она считала, что купить хлеба или мяса вполне можно без знания чужого языка. «Нет, мутти, придется тебе учиться русскому. Как на кухне жить двум женщинам, если не понимают одна другую?» — «Ой, ой, ой, — улыбалась мать. — Все это мелочи, главное, чтобы детки у них были хорошие». — «Сколько ей, лет десять-одиннадцать есть?» — спросила Эльза. «Думаю, двенадцать, — сказал Карл. — В самый раз». — «В браке главное спальное место, — сказал Фридрих. — Папа, давай делать кровать, а ты, мутти, готовь две подушки и одеяло». — «Да, — согласился Карл. — Любовь есть любовь». — «Заодно и колыску сделаем», — сказал отец. Вот тут Юрген не выдержал, хлопнул дверью, выскочил в чем был на мороз. Фридрих вышел следом. «Возьми пальто и шапку! — прокричал. — Отморозишь уши! Жениться без ушей не интересно!»