Государыня и епископ

Юрген был уверен, что никогда не простит ни отца с матерью, ни сестер и братьев. Впрочем, носить мясо Юльке перестал, а потому, встретившись с ней, поймал возмущенный, а еще несколько дней спустя равнодушный взгляд. Вскоре они и вовсе забыли друг о друге.

В Кельне, где он учился строительному делу, Юрген снимал комнатку у старых знакомых отца, неких дальних родственников по материнской линии. Дочь их, Клархен, беленькая, пухленькая, с такими круглыми щечками, что невыносимо хотелось потрогать пальцем, каждый вечер сидела за фортепьяно, недавно вошедшем в моду инструментом, быстро победившем клавесин и клавикорды, и после каждой пьесы она взглядывала на него. Юрген садился так, чтобы видеть ее ручки и шейку, и не столько слушал музыку, сколько думал о том, как хорошо было бы погасить свечи и остаться с ней наедине. Но Клархен знала очень много пьес, а погасить свечи он не решался. Родители Клархен относились к нему благосклонно, расспрашивали о жизни в страшной России, и было похоже, они также подумывают о переезде из Кельна, поскольку разрослась семья, но — на иные земли, на Кавказ или Волгу. Юрген убеждал их, что ничего страшного в России не происходит, вполне можно жить, и тогда родители переводили глаза на дочку, которая тоже внимательно прислушивалась к его словам. Год провел он в Кельне, срок немалый, но когда почувствовал, что жизнь его без пухленькой беленькой Клархен будет бедна и скучна, время полетело с такой скоростью, что невозможно было ни оглянуться, ни посмотреть вперед. А желание свое он однажды все-таки удовлетворил: потрогал пальцем ее щечку, и она не обиделась, не удивилась, а только вопросительно и очень серьезно поглядела на него. Время, однако, уже ушло, поздно было говорить о чем-то важном, если молчал до сих пор, и она попросила: «Напиши мне письмо». И он ответил: «Напишу». Возвращаясь в Россию, он только и думал, как сядет за стол и напишет, и скажет все, что не решался сказать о ненавистном фортепиано и ненужных свечах, но путь был долгий, и на второй день он уже не так много думал о Клархен, на третий еще меньше, а когда прибыл в Могилев, новые заботы отвлекли его от воспоминаний о девушке, и скоро он уже никак не мог вспомнить ее лицо — только щечки, которые хотелось потрогать пальцем.

Фридрих был старший среди братьев, Юрген младший. Наверно, поэтому Фридрих следил за каждым его шагом, по поводу и без повода учил-поучал, подсказывал. Но все же Юрген сильно удивился, когда вскоре после его возвращения из Кельна он сказал:

— Догадываюсь, что тебе нужна женщина.

Юрген покраснел, взглянул на брата — тот деловито пыхтел трубкой, глядя в пространство, словно проверяя свои подозрения-соображения. Ответ ему не требовался, все решения Фридрих принимал сам.

Да, женщина была очень нужна, но как встретить такую, как распознать и предложить? Ему, краснеющему от пристального взгляда девушек, заикающемуся, это было невозможно. Но и Фридрих слов на ветер не бросал.

— Она будет ждать тебя у оврага, — сообщил однажды вечером. — Не смущайся, иди. Вот тебе рубль.

И как ни растерян был Юрген, все же спросил:

— Не мало?

— В самый раз.

— К-когда?

— Когда стемнеет.

— К-как ее зовут?

— Юлька.

Юлька? Но таких имен много.

Однако это оказалась именно она, девочка, которую когда-то он угощал на шлахфэсте. Впрочем, стала рослой, сильной с виду и смелой.

— А я тебя помню, — сказала.

— И я, — произнес он.

— Пойдем? — она кивнула на свою старую хатку, уже почти повисшую за эти годы над обрывом. — Ты не бойся, все будет как надо. Рубль взял?

— Взял, — тихо ответил, сжимая бумажку в потной руке.

У оврага, кроме них, никого не было, но влажный и мятый рублик он вручил ей, словно прилюдно, тайно, из ладони в ладонь. Юлька, однако, сразу же развернула его, разгладила и поднесла к глазам, — удовлетворение и согласие отразилось на лице.

— Ты не бойся, — повторила, — дома у меня никого, одна живу. Маму я похоронила, а брат далеко. В Сибири он, украл у купца валенки, не успел поносить.

Все так же со скрипом и натугой открылась дверь. Пусто и темно было в ее приовражной хатке: единственное окошко слабо принимало лунный свет, печь-грубка, сундук, табуретка, завалившийся на бок топчан. Иконка висела в красном углу, но какая и чья, не разглядеть. Он молча стоял у порога, вглядываясь в тьму.

— Ну что ты? — оглянулась вокруг. — У меня чисто. — Она неуверенно приближалась к нему.

— П-подожди, — хрипло произнес он.

Юлька начала было раздеваться, но Юрген не двигался, и она замерла.

— Ты что? Я уже и сама боюсь. Раздевайся! — она шагнула к нему и стала сердито развязывать пояс, потащила через голову рубаху. Он обнял ее, чтобы она ничего не видела, и так, обняв, неуклюже повлек к опасно завалившемуся топчану.

— Тебе понравилось? — спросила Юлька.

— П-понравилось.

— Еще придешь?

— П-приду.

— Я ведь ни с кем. Это брат твой попросил за тебя. Следующий раз принеси мне два рубля, хорошо?

— Хорошо.

Очень стыдно было встретиться с Фридрихом. Однако никакого любопытства брат не выказал. Дом его стоял рядом с отцовским, он поставил его давно, но работы все равно хватало.

— Сегодня буду погреб копать. Поможешь?

— Помогу, — с облегчением сказал Юрген.

О том, что помолвлен с Луизой, вспомнил, но тут же выбросил из головы.

Несмотря на то, что Фридрих уже два года как отделился и жил своим домом, мать по-прежнему готовила обеды для всех каждый день. Завтракали и ужинали отдельно, а на обеды собирались в родительском доме. Наливала мать супы до краев тарелок, так что и ложку не опустить — обязательно прольется. Вот за таким обедом, на другой день после посещения Юльки, Юрген произнес обычную для мужчин фразу, которую каждый когда-нибудь произносит:

— Папа, я женюсь.

Нет, все же фраза была необычной, ведь не каждый день люди женятся или хотя бы собираются жениться, и потому стало за столом тихо и все посмотрели на отца.

А отец опустил ложку в тарелку, не пролив ни капли на стол, и как всегда невозмутимо поинтересовался:

— Кто она?

— Хорошая девушка. Очень добрая. Юля ее зовут.

— Ты ее знаешь? — отец посмотрел на Фридриха.

— Знаю. У оврага живет. Юлька.

— Та самая?

И тут отец, на суровом лице которого даже улыбка появлялась редко, вдруг прыснул замечательным немецким супом из чечевицы на Фридриха, сидевшего напротив, Фридрих на Карла, Карл на Гансика, Гансик на… И так далее, все оказались обделаны жирным и густым супом. Дом Иоганна Фонберга давно, а может, и никогда не слышал такого хохота. Даже мать, не услышавшая разговора, подошла ближе от печи и завистливо спрашивала:

— Что? Что?

А когда услышала — что, не поверила.

— Та самая? — кровь бросилась ей лицо.

Ну а Юрген не выдержал такого испытания, вскочил, бросил ложку на стол и хлопнул дверью.

В тот же вечер он, прихватив два рубля, опять пошел к Юльке и сообщил:

— Я на тебе женюсь.

Но и она вдруг тоже засмеялась, как заплакала, и сказала:

— Кто тебе разрешит?.. Да и не пойду я за тебя замуж! Они меня со свету сживут за один год.

— Кто они?

— Да немцы твои!

— Я у них спрашивать не буду! — заявил Юрген.

— Ага, не будешь, — сказала она. — Иди-ка ты домой, миленький. Отдай мои два рубля и иди.

— Нет у меня сегодня денег, — сказал Юрген.

— Как нет? Тогда чего пришел? Иди-ка отсюда, уходи!

Больше Юрген не приходил к ней. А если доводилось встретиться, Юрген хмурился, она широко улыбалась:

— Приходи жениться, если два рубля есть!

Но все семейные деньги хранились у отца. Не просить же у него или у Фридриха на встречу с Юлькой.

Юрген шагал по немецкой слободе со своим фанерным сундучком, и все, кто видел его, приветственно взмахивали руками, а многие выходили на дорогу, чтобы поздороваться. «Юрген приехал! Юрген приехал!» — раздавались во дворах знакомые голоса. Оказалось, он стал популярен за эти месяцы, что отсутствовал здесь. «Ну как, построил дворец?» Люди знали о нем все — это, конечно, отец и мать похвалились успехами сына, знали и о поездке в Мстиславль Луизы с Ирмой. Многие хотели бы спросить не столько о дворце, сколько о том, что же он думает дальше, как будет с Ирмой, все же помолвленная невеста, лучшая девушка на немецкой слободе, да и нельзя нарушать традиции, сложившиеся за сто с лишним лет. Российская императрица придет-уедет, она и не узнает, кто строил для нее мосты и дворец, а Луиза всегда будет здесь, и нет для нее более важного человека, чем Юрген. Этот возглас «Юрген приехал!» полетел от дома к дому и замер только у Пфеффелей, откуда тотчас вышли ему навстречу все — отец, мать, братья и сестры. Они трясли ему руку, обнимали, а отец крикнул во двор: «Луиза, Юрген приехал!» И она тоже тотчас появилась у калитки и улыбнулась так, словно не только ему невеста, но родная жена, и Юрген подумал: в самом деле, красивая девушка, очень красивая. «Ривка! Ривка! Как мне жить без тебя, Ривка?» Пройти мимо — значит обидеть всю семью Пфеффелей, подойти к Луизе — значит как бы что-то пообещать, но пока он думал, Луиза сама подошла к нему и поцеловала в щеку — имела право: помолвленная невеста, но Юрген в это время думал: «Ривка! Ривка!» — и не ответил на поцелуй. И то, что не ответил, тоже понравилось Пфеффелям, потому что — мужчина, ни к чему ему целоваться на каждом шагу.