Граф Калиостро
Шрифт:
– - Нынче с утра неможется мне, -- сказал Ланской, отщипывая лебедям крошки белого хлеба.
Бесшумно, уступая друг другу, лебеди закружили у гранитного парапета. В голубоватой воде витыми белыми тропами бегут их отраженья. Отдувает на серый гранит лебяжий пух, сквозящий солнцем.
– - Друг мой, и я приметил, что вы не в себе.
– - Правда ли, государыня, про лебедей сказывают: будто они перед смертью поют?
– - Правда.
– - Так послушайте меня... Потомки хулить, верно, будут: фаворитишка, подлый наемник... А каков же срам, государыня, что полюбил тебя? И с любовью
– - Ланской, что с тобою, милий? Слова столь торжественны, равно прощаешься.
– - У меня пустяшное нездоровье. Горло будто простудой прохвачено. А некий голос мне говорит: более не встану.
– - Отмахни. Ребячество токмо.
– - Нет, не могу... Послушайте... Вечор, как вышел от вас, лихорадка треплет, от жара глаза горят, не уснуть. А окна отворены. Тут на свечу летучая мышь налетела, о стол стукнула, зашуршала. Я мнился ее согнать, а мышь об пол. И на месте мыши стоит предо мною кавалер Калиостр в черном кафтане: "Здравствуйте, -- говорит, -- господин генеральс-адъютант, я прибыл за вами..."
– - Милий, милий, -- охватила Екатерина голову Ланского.
– - Бред, ты явно болен, -- каково, лысого беса вспомянул.
И за руку, как мальчика, повела Ланского к бельведеру.
Лебеди, чуть качаясь, выгибали сияющие шеи, следили за ними. В черных лебединых глазах, обведенных оранжевыми ободками, пролетало солнце.
К генералу "Не Тронь Меня" еще до вечера был послан придворный медик, но Ланской отослал его прочь, сказав, что ему полегчало.
Бледный, с горлом, повязанным батистовым шарфом, Ланской поднялся по вечерней заре на бельведер императрицы. Его прекрасные глаза горели, как факелы.
На вечерней заре, когда дымят росы и умолкает журчание фонтанов, а небо над багряным костром заката светлеет, как покойная зеленоватая заводь, -- из гренадерских лагерей дальними вздохами докатывает пенье солдатской молитвы "Коль славен...".
На вечерней заре императрица, опираясь, как всегда, на руку генеральс-адъютанта, медленно идет парком. Ланской без треуголки. Их лица озарены.
– - Не хочешь тревожить меня, но ты точно болен, мой бедный Ланской...
– - тихо сказала в тот вечер императрица.
Ланской ничего не ответил. Они молча обошли потемневшие пруды. Зябко белелись лебеди. С болот тянулась дымка тумана. Их шаги едва шуршали на влажном песке. Когда возвращались они к бельведеру, из гренадерских лагерей доплыл печально и ясно последний вздох солдатской молитвы:
В нощи, во дни
Сияньем равен...
Уже при свечах государыня играла на галерее с генеральс-адъютантом вечернюю парию в раверси. Ланской не хотел уходить к себе, но когда снимал он колоду, его пальцы обжигали государыне руку.
– - Наконец сие нестерпимо, мой друг... Повелеваю вам лечь в постель, вы явно страдаете.
И ночью у генеральс-адъютанта открылась горячка...
В Царское Село на рассвете наемный берлин привез из столицы медика Вейкарта. Сутулый, хмурый, с оловянными глазками и весьма красноватым носом, в синем прусском
кафтане и с рыжей косицей, загнутой под ворот крючком, -- медик бесцеремонно, через голову, стянул с Ланского голландскую тонкую рубаху и охватил желтоватыми плоскими ладонями его нагой торс, достойный мраморного бога.За китайской ширмой Вейкарт возился с всесильным фаворитом так же, как привык возиться с простыми солдатами в прусских госпиталях. Ланской стонал в забытьи...
Вейкарт вышел, опуская обшлага на тощие, в рыжеватых волосках, руки. Порылся в задних карманах синего кафтана, вытянул обширный красный фуляр, утер лоб.
Екатерина провела всю ночь у китайской ширмы, поджав ноги на кресла, без чепца, волосы заплетены в плетушку. Она подняла на медика усталые глаза:
– - Господин Вейкарт, что с ним?
Вейкарт прислушался к сжатым стонам, понизил голос:
– - Ваше Величество, генеральс-адъютанта поразила редчайшая болезнь: пятнистая горячка.
– - Ланской умрет?
– - она мгновенно сбросила на паркет ноги.
– - Одна надежда на его молодость...
– - Ланской не может умереть, вы ошибаетесь, Вейкарт.
– - Я медик, Ваше Величество, -- отвечал упорный пруссак, посопев.
– - Когда у больного уже перемежается пульс, мы знаем, что это пахнет мертвецкой...
– - Не смей, вон!
– - звонко крикнула императрица. Затряслась, зажала ладошкой рот. Плечи заколыхались, плетушка-косица запрыгала, как у обиженной девочки.
"Восточные деспоты не любят слушать о смерти", -- презрительно думал Вейкарт и, сутулясь, пятился из спальни.
На другой день у китайской ширмы собрался докторский совет. Медики разводили руками, протирали запотелые стекла очков, с важным видом перечисляли мудреные прозвища. Кавалергардский полковой доктор Соболевский порешил все споры, приказав поить Ланского ледяной водой, умеряющей жар. Медик-француз, присланный от графа Панина, было не согласился.
– - Да горячка ли это, милостивые государи?.. Не отравлен ли молодой генерал? Есть испанский яд -- вегерамба, -- те же корчи, икота, багровые пятна по телу.
На француза зашикали.
В белых одеждах, похожая на привидение, одна императрица тихо плакала за полночь у китайской ширмы. Вырывались глухие вопли больного:
– - Не хочу, не хочу.
Генеральс-адъютант и в бреду отказывался от ледяного питья.
Но рецепты Соболевского помогли -- на четвертые сутки Ланской уснул. Государыня подняла над спящим свечу и отшатнулась -- покоилась на смятых подушках не голова Адониса, а затекшая от жара, опухлая голова урода. И уже побелел, как у мертвеца, кончик носа. В ту ночь Перекусихина подслушала у китайской ширмы тоненький визг, плач государыни.
В ту ночь Ланской очнулся. Облизывая шаршавым языком запеклые губы, повел глазами, где полопались от жара багровые жилки. С трудом улыбнулся:
– - Катя, не плачь... Люблю... Все тебе завещаю... В саду похорони, тут, чтобы слышал, как ходят ножки твои...
А наутро Перекусихина поздравляла государыню. Генеральс-адъютанту полегчало, жар опал, он приказал сменить рубаху, лежит тихо да вертит перстень на похудевшем пальце.
– - Пошла бы ты, матушка, ручку ему подала...