Граф Калиостро
Шрифт:
Коль Славен
Наш Господь в Сионе...
По вечерней заре старая императрица проходит теперь заинелыми дорожками парка одна.
ЭПИТАФИЯ
Как будто б шли даром года,
Как будто случилось намедни
Все то, что случалось всегда.
Каролина Павлова
За многими событиями никто в Санкт-Петербурге не любопытствовал о той истории, которая случилась
Канцлер и дворецкий, как седые няньки, ходили за бакалавром, сошедшим с ума.
Безумный целыми днями бегал по дому, размахивая руками, точно поражал кого-то шпагой. Иногда он утихал, играл на полу, как дитя, старыми масонскими книгами. Ночью хохот безумного разносился по пустым покоям хохотом филина. Бакалавр гонялся за белым месяцем, смотревшим в окна парадных зал. Старики связывали его без труда: Кривцов ослабел, его лицо стало прозрачным и тонким, как у хворого отрока. Он только теребил канцлера за нос, ужасно косясь на окно.
– - Старичок, старичок, спаси Андрюшу, -- Калиостро смотрит в окно, -- старичок...
Дворецкий и канцлер вынимали накрахмаленные платки, утирали слезы и шумно сморкались...
Из записных книжек и старых писем бакалавра канцлер разведал, что родная сестра Кривцова замужем за субалтерн-офицером Изюмского гусарского полка. На Украину был послан к госпоже субалтерн-офицерше нарочный, чтобы не отложила прибытием в столицу к несчастному братцу. А обрывки алхимических вычислений, обгорелые клочки записок, -- след волшебств Калиостровых -- канцлер в запечатанном пакете отослал брату Collovion'y, вольному типографщику Николаю Ивановичу Новикову, в Москву...
Африкан по утрам обувал бакалавра, как дитятю, кутал его худые плечи в синюю кацавею и расчесывал ему на простой русский ряд рыжие волосы.
– - Блаженненький наш, -- морщился от слез старый дворецкий.
Алхимический свой подвал Елагин приказал засыпать землей. Окна верхнего этажа заколотили ставнями, а в тех покоях, на антресолях, где стоял заезжий граф, дворецкий завел кладовую: висели там грозди седого чеснока и лука, были свалены в углу садовые мотыги и лопаты, а на рогоже рассыпаны яблоки: антоновка, аркад, белый налив.
В темной кладовой и застал однажды Африкан безумного бакалавра. Он сидел под солнечным лучом, проникавшим сквозь щель в ставни, перебирал яблоки.
– - Африканушка, здравствуй...
– - Пресвятая Богородица, никак в ум вошедши?
Но бакалавр протянул ему румяное яблоко, улыбаясь безумно:
– - Откушай, дедушко. То головка Никитушки Шершнева, братца мною убитого... Видишь, головушек сколько. Убит, а живой... Я, дедушка, тебе правду сказывать буду: философский-то камень у меня в груди спрятан. Тут.
– - Батюшка, как есть в безумстве ты обретаешься, а я, дурандей, возликовал было... И как нам, старикам, уверить тебя, что Шершнев вовсе живехонек, с князь-Потемкиным во здравии пребывает в полуденных пределах.
– - Живехонек, Африканушка, ведаю... Санта-Кроче камушек мне такой подарила, который живит, живоносный.
– - Пойдем-ка, батюшка, к Ивану Перфильевичу, может, он тебя разберет.
Старый канцлер, белоголовый, тощенький, в ветхом ватном халатике, выслушал дворецкого, подняв очки на лоб. Ясные глаза канцлера потускли от слез. Оба старика шумно протрубили в платки.
– - Не даешь
нам надежды. Андрей, -- прошептал канцлер. Бакалавр повел бледными глазами.– - Не извольте убиваться, сударь. Я узнаю вас: вы тот веселый старичок, который на реторте летал... Я вам, сударь, открыться пришел. Философский камень у меня спрятан.
– - Андрей, голубь кроткий, -- оставь сердце мне рушить. Нет и не бывало камени мудрости, а погубил я тебя...
– - И что вы, сударь!..
– - замахал руками бакалавр.
– - У меня камень вот тут, во грудях. Сияет. Все сжег. Ежели латинскими литерами написать, будет тому камню первая буква -- А, вторая -- М.
Взмахнул руками, крикнул:
– - Амо...
И точно задохся. Завертелся в безумной пляске, пал на паркете, воя, исходя пеной.
– - Амо-амо-амо...
И долгих три дня в доме канцлера, где наглухо забиты досками окна верхнего этажа, неумолкаемо рыдал его вой...
Канцлер да дворецкий шли за похоронными дрогами московского бакалавра: сестрица его не успела на перекладных добраться в столицу к отпеванью покойника.
На западной стороне, у церкви во имя Божией Матери, что на Смоленском кладбище, заботами Елагина был поставлен гранитный саркофаг. На медном щите искусные граверы вырезали масонскую лопатку, циркуль и надпись под ними:
Московского университета бакалавр
Андрей Степанович Кривцов
Почил 9 июля 1784 года в 3 часа пополуночи.
Жизни ему было 23 года 5 месяцев и 8 дней.
А под надписью Елагин приказал латинскими литерами вырезать то таинственное слово, с которым умер несчастный кавалер Креста и Розы:
А М О.
Канцлер и дворецкий, положив треуголки на костлявые колени, часто сиживали на гранитной скамье у саркофага. Ветхие губы канцлера что-то шептали. У Африкана заметно тряслась голова... Ветер чуть шевелил обоим белые волосы.
Из Туречины, с Дуная, был как-то послан курьером в Санкт-Петербург артиллерийский капитан Никита Шершнев, загрубелый от походов, бомбардировок и кутежей.
Шершнев навестил бакалавра на Смоленском кладбище. Обошел кругом гранитный саркофаг, хмуро посвистал, потом снял шляпу.
Пусть колчан и лук изломан,
Опущена тетива,
Факел хладом околдован,
Чуть струится синева --
нараспев прочел Шершнев пришедший на память стих Державина.
Мело шуршащий желтый лист. Капитан закинул на плечо синюю епанчу и хмуро зашагал от могилы, поддавая листья тупоносым башмаком. Занятие это рассеяло его, он вспомнил и другие стихи славного пииты:
Засыпали нимфы с скуки
Средь пещер и камышей,
Согревать сатиры руки
Собирались вкруг огней...
* * *
Мать за руку водила меня к искрошенному от лет, дождей и ветров, заросшему крапивником гранитному саркофагу, что на Смоленском кладбище, на запад от церкви Богородицы. Мне было тогда лет девять.