Граф Калиостро

В этот час в аванзалах дворца ожидал у императрицы приема аглицкий резидент. Государыня у туалета торопливо пудрила наплаканные глаза.

– - Савишна, видит Бог, в сей час не могу, позже буду... Постой, записочку ему передай.

Императрица писала карандашом, по-русски, отодвинув граненые флаконы, серебряную чашу с пудрой, душистые ларцы. Круглые буквы кривились, прыгали:

Зеленый канапей возле билиарда в китайской зале вам кланятся, также балкон той залы и колоннада и белый кабинет, совокупно с ними стол с фруктами, а за ним и я бедный мальшику моему.

Ланской сжал записку государыни, потом разгладил на тощих пальцах и целовал долго. Он приказал подать себе башмаки, кафтан. Он пожелал встать. Соболевский и камердинер едва его удержали. Тогда генеральс-адъютант заплакал и стал просить, чтобы позволили ему лежать не за ширмой, а в покое, светлом, прохладном, ближе к государыне. Медик согласился.

Шатаясь, Ланской пошел туда сам, в нижнем белье, опухлый, затекший, -- ужасная карикатура: Адонис в пятнистой горячке.

И через час впал в забытье...

Императрица, подобрав роброны, спешила с толпой придворных к зеркальной галерее.

Ее глаза сияли голубым светом, переливались. Сегодня она была так остроумна, так тверда с этим британцем, у которого красный королевский мундир висит, как на вешалке, а нижняя челюсть похожа на лошадиную.

– - Вот и я, с поклоном моим, -- государыня запнулась, входя к Ланскому.

Он сидел на постели верхом, он вырывался из рук камердинера, его обнаженная грудь в багровых пятнах, лицо закинуто кверху -- он бредит.

– - Запрягите тройку в постель! Скорее, к императрице!.. Кони... Куда несешь, стой!.. Ваше Величество, Ваше Вели... Калиостр на козлах! Калиостро возница, Империя под откос, -- Ваше Вели...

Государыня так сжала руки, что хрустнули пальцы. Выпрямилась, залилась белизной, отвердела, как мрамор. Императрица Российская стояла у постели генеральс-адъютанта. Обвела медленным взглядом блестящую толпу.

– - Я вижю, в здоровье Ланского новое ухудшение. Не будем тревожить его.

И медленно вышла...

Утренним рапортом императрицу осведомили, что в горячке генеральс-адъютанта перелом, что опасений нет. О Ланском все говорили с ободряющей улыбкой, делая сочувственное лицо. Екатерина слушала, твердо сжав губы...

Императрицу просто обманывали. Уже отчаялись медики. Один камердинер, наглый парень в пудре, ходил за умирающим. Тайком по ночам он мазал грудь Ланскому какой-то вонючей белой жидкостью из горшка, чтобы не приметила государыня черных пятен на груди фаворита. По ночам камердинер насильно поил Ланского крепким вином, чтобы больной к рассвету, -- как прийти государыне, -- забывался.

– - У-у-у -- мычал, вертел головой Ланской. Он уже не мог сказать "не хочу".

– - Пей, слышь, пей, -- злобно шипел камердинер.
– - Доколе возжаться с тобой. Говорят пей, уснешь...

И в ночь на 25 июня 1784 года генеральс-адъютант Ланской уснул навсегда.

Похоронили "Генерала Красную Девицу", по желанию его, в Царскосельском парке у любимой императрицыной тропинки, где еще пылали на высоких штамбах темно-багровые бегонии...

Государыня заперлась у себя в покоях. Сенаторы сердито ворчали, что этак делам государства грозить может расстройство.

Государыня с одной всего камер-фрау внезапно уехала в недостроенный загородный дворец Пэллу.

В адмиралтейских и военных коллегиях, в сенате, в казенных палатах замелькали смятенные лица. Кое-кто хихикал в обшлаг, кое-кто шептался, что надобно ждать шведа, что на Урале вновь зашевелился Пугач, который живехонек, -- на Москве не ему рубил палач голову, а бомбардирскому беглому солдату, принявшему имя его мятежное, страшное...

Императрица внезапно вернулась в Санкт-Петербург. Она не выходила из Эрмитажа. Личный ее секретарь говорил, что государыня принялась за диковинную работу: составление двухсотязычного словаря. Тут кое-кто стал поговаривать, не помешалась ли императрица в уме.

И только в эти дни, через две недели по кончине Ланского, императрица села за первое письмо к господину Гримму в Париже:

Камеи и резные камни больше мне не нужны. Нет Ланского... Я была счастлива, и было мне весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь моего счастия не стало. Я надеялась, он будет опорой моей старости, он разделял мои огорчения, радовался моими радостями... Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая, я не в состоянии видеть человеческого лица, чтобы не захлебнуться слезами...

А к осени мраморная колонка над могилой Ланского была исчиркана похабными надписями и скверными ругательствами на фаворита. Государыне сказали, что могилу могут размыть дожди, что монумент из дворцового парка лучше убрать. Императрица ответила холодно:

– - Хорошо, уберите. И без вашей лжи мне ведомо, сколь опакощена могила бедного Ланского...

В осенние сумерки, когда пожухлая трава шуршала под моросивом, голые ветви влажно стучали на ветру и стыли в размытой глине, налитые дождевой водой, следы копыт и башмаков, -- гроб генеральс-адъютанта без парадных церемоний переносили из парка в церковь Святой Софии.

Капитан-командор фрегата "Не Тронь Меня", шотландец Крюйз, глаза которого еще больше выцвели, а изрезанное морщинами лицо стало краснее и от ветров Балтики, и от пунша, -- был в тот день в Царском Селе, с морскими рапортами.

Крюйз встретил похоронную процессию к сумеркам, в шумящем и мокром парке.

Императрица в собольей шубке, крытой парчой, опираясь на янтарную трость, шла одна за деревянным гробом впереди толпы садовников и кофешенков, державших черные треуголки в руках.

Ветер относил мокрые пряди на открытый лоб государыни.

– - Что я вижу?
– - протянул тогда под нос шотландец.
– - Наша belle-femme, наша неувядаемая -- превратилась в морщинистую старуху...

Вскоре оправдались и петербургские слухи о войне, но не со шведом, не с уральским маркизом: турецкий султан повелел выставить на площадях Царьграда бунчуки с полумесяцем и конскими хвостами, объявляя своим сераскирам поход на урусов...

Поздней осенью, когда уже затянуты тонким льдом Лебяжьи пруды, по ясной и холодной заре доносится из Царскосельских лагерей пение солдатской молитвы.