Граф Никита Панин
Шрифт:
Каждый день он приезжал к Маше, рассказывал все придворные новости и, уезжая, каждый раз трепетно и ласково целовал ей руку…
Свадьбу они назначили на конец сентября, и Маша все дни проводила в радостных хлопотах…
Первый вопрос, который задал Петр Иванович брату после шумных изъявлений радости, крепких объятий и троекратных поцелуев, был таков:
— Как ты мог!
Никита Иванович недоуменно нахмурился. Он понимал, о чем спрашивает его брат, но отвечать медлил и в свою очередь спросил:
— Ты о чем?
— Чтобы ангальт–цербтская принцесса села на престол! Ты — воспитатель великого князя Павла,
Никита Иванович тяжело вздохнул. Он и сам не понимал, как это могло случиться, как могла Екатерина объявить себя императрицей, самодержицей, отнять корону у сына, заточить, а потом и убить мужа…
— Не спеши, — еще раз вздохнув, начал он, — лучше скажи, как ты, как твоя невеста…
— Я всю дорогу и вообще все время в Перове и Везовне думал только об этом. Об Отечестве думал, — сел, наконец, в кресло Петр Иванович, — не сидел же ты сложа руки, глядя, как происходит узурпация…
Никита Иванович поник головой. Он и сам не понимал, как это все могло произойти, ведь это он собственными руками возвел Екатерину…
Ему вспомнилась та светлая июньская ночь, когда из дворца Дашковой выбежал Орлов, чтобы ехать за Екатериной в Петергоф. Панин сразу же вернулся во дворец, тихо прошел в покои Павла. Гвардейцы стояли на часах, двери в половину великого князя были плотно притворены.
— Если кому понадоблюсь, сразу будите, — приказал он часовым.
Тихо прошел в спальню. Павел посапывал носом, разметавшись во сне. Никита Иванович прикрыл его одеялом и, не раздеваясь, прилег на соседнюю постель. Здесь всегда стояла постель для него, воспитателя.
Он лежал без сна, вслушиваясь в тишину светлой июньской ночи. Тикает хронометр, отбивает каждые полчаса мелодичным звоном.
Прогрохотал по мостовой запоздалый гуляка, процокали копыта, и снова все стихло.
Часы отбивали каждые полчаса, Никита Иванович не смыкал глаз. Тревога и надежда боролись в душе — а ну, как все не удастся, а ну, как догадается император о заговоре? Арестовать Орловых он сумеет быстро, арестовать Екатерину он уже пытался. В тот же вечер, когда за парадным обедом по случаю заключения мира с Фридрихом крикнул ей через весь стол: «Дура!»
Парадный обед был накрыт на четыреста персон, каждый отчетливо слышал это оскорбительное слово, которое повторил Петр по–немецки и по–русски. Что могла терпеть Елизавета Воронцова, слышавшая от него постоянно такие оскорбления и отвечавшая на них тем же, то не могла терпеть Екатерина. Но она сидела, как ни в чем не бывало, оживленно разговаривая со Строгановым, — так казалось издали. На самом деле она быстро сказала ему с улыбкой на устах и слезой в глазах:
— Быстро расскажите мне что-нибудь веселое, иначе я расплачусь, а мне этого нельзя…
Строганов принялся рассказывать какой-то пустяшный случай, но она не слушала, а старалась как можно веселее улыбаться. Хватило же у нее выдержки, такта, смирения не показать перед всеми, что слышала оскорбление, что готова заплакать. Панин еще больше зауважал Екатерину после того обеда.
— Арестовать! — заревел Петр.
И Гудович уже поспешил с гвардейцами к Екатерине, да вмешался дядя Петра и Екатерины Георг, немец, поставленный фельдмаршалом и специально вызванный из Голштинии.
— Петер, — укоризненно сказал он, — ты всегда успеешь
это сделать, не надо веселый праздник портить женскими слезами.Он говорил по–немецки, и Петр утихомирился.
— Ладно, — кинул он любимому адъютанту Гудовичу, — не надо…
Не забыла и не простила Екатерина. И вот теперь он в томлении Духа ждал, когда же начнется то, чего ради они собирались, обговаривали все детали, привлекали на сторону Екатерины высших сановников и гвардейцев.
Часы мелодично отбили пять раз.
Панин встал и тихонько зашагал по комнате. Спать он не мог, но не мог и лежать без сна. Он ходил и ходил по спальне, стараясь не разбудить ребенка, словно что-то гнало его из угла в угол. Договорились же, что Орлов привезет Екатерину в пять утра. Но пробило пять, шесть, семь, а никаких новостей, ни малейшего шума — ничего. Сейчас они все уже должны быть в Казанском соборе — объявить Екатерину регентшей, правительницей и возвести на престол Павла. Панин и не мыслил иначе…
Петр мог заподозрить Екатерину, схватить ее по дороге — на сегодня назначен в Петергофе прием во дворце Екатерины в честь тезоименитства императора. Петр мог приехать раньше, чем сегодня, он мог со всей своей свитой пожаловать вечером, — от Ораниенбаума, где он проводил свои дни, до Петергофа — рукой подать. Панин тут же отбрасывал эту мысль: о нет, Петр ради хорошей попойки с голштинцами не оставит дворца и не поедет в Петергоф раньше назначенного срока. Есть ли лошади у Екатерины, есть ли карета, возок, все, что может двигаться, хороша ли в Петергофе охрана — она может задержать посланного за нею Алексея Орлова, и тогда все пропало…
Скрипнула дверь, в проем высунулся часовой — Панин сразу же подошел к двери.
Незнакомый человек, не Алексей, не Григорий Орлов.
— Я — Федор Орлов, — прошептал он, — все уже в Казанском, ждут наследника.
Панин облегченно вздохнул.
— Карета заложена? — быстро спросил он.
— Доедем на моем возке…
Панин подошел к постели наследника.
— Великий князь, — торжественно произнес он, — вставайте, нынче у нас очень трудный день…
Павел вскочил, он всегда вставал быстро, словно боялся проспать какое-либо событие.
— А где же куафер? — спросил он.
— Сегодня делать туалета не будем, — ответил Панин, — карета нас ждет…
Мальчик растерянно провел рукой по волосам. Никогда еще не приходилось ему бывать на людях без буклей. Но потом обрадованно махнул рукой и через минуту, одетый в наброшенную на плечи взрослую шинель, уже спускался по ступеням к ожидавшему их возку.
Федор Орлов нахлестывал лошадей, а Панин, держа за руку Павла, торжественно и тихо говорил ему:
— Ничему не удивляйтесь, держитесь спокойно, как я учил вас. Выдержка и спокойствие — незаменимые вещи для хорошего императора и хорошего солдата.
Павел взглянул на своего воспитателя. Он словно подрос, стал серьезным и сосредоточенным.
На площади пришлось остановиться. Она была запружена народом. За гвардейцами, окружавшими ее, теснились армейские полки, кричали и размахивали листами манифеста газетчики, толпились горожане, разбуженные шумом, а на крышах и заборах уже чернели гроздьями мальчишки. Листки манифеста падали в толпу, люди хватали их и пытались прочесть, но шум и толкотня сбивали их с толку. Никто не понимал, что происходит.