Граф Сен-Жермен

Фуллер продолжает:

«Но — будем подходить аккуратно — конечно, то, что было сказано маркграфу и Геммингену-Гуттенбергу в Неаполе, было правдой. Сен-Жермен не мог быть ни Иосифом, ни Георгом Ракоци, которые умерли соответственно в 1738 и 1756 гг. Маркграф и Гемминген-Гутгенберг могли бы, однако, учитывать, что существовали и другие возможности принадлежать к семье Ракоци.

То, о чем Сен-Жермен говорит как о худшем преследовании в своей жизни, должно было означать преследование со стороны Шуазёля, в результате которого он был вынужден отказаться от имени Сен-Жермена. Но когда Гемминген-Гуттенберг цитирует его слова «доказательство его происхождения находились в руках человека, от которого он зависел, и это навлекло на него худшее в его жизни преследование», надо задать вопрос, правильно ли он это понял. Трудно представить, как доказательство происхождения Сен-Жермена могло находиться в руках Шуазёля, или же — если представить, что Шуазёлю, благодаря его австрийским связям, его показал император, императрица или Кауниц — как оно могло попасть в их руки. Совершенно очевидно, что Сен-Жермен не был в зависимости ни от кого из этих людей. Гемминген-Гуттенберг знал Сен-Жермена как бедного человека. Очевидно, что богатства его лишила авантюра в Брюсселе и Турне — не дошедшая, в отличие от других, до ушей Гемминген-Гуттенберга и маркграфа. Его богатство было в драгоценностях, а драгоценности хранились в банке госпожи Неттин, который, после того как Сен-Жермен был отстранен отдел в Турне, задержал их. Объединение Кобенцля, семейства Неттин и Кауница — это было для него уже слишком. Его обманом лишили всего, чем он владел. Гемминген-Гуттенбергу он об этом не рассказал. Гемминген-Гуттенберг, неправильно понимая рассказанное, видя в нем человека без средств и слыша слова «зависимость», объединил это с рассказом о его происхождении и вообразил, что обстоятельства его рождения сделали его зависимым в финансовом плане. Возможно, однако, что в определенном смысле Сен-Жермен действительно от кого-то зависел, но в чем и от кого — Гемминген-Гуттенберг совершенно не догадывался.

Чтобы перейти к этому вопросу, мы должны вернуться к тем отрывкам из его свидетельства, которые относятся к Орлову и российскому флоту.

Мы видели, как Сен-Жермен подтвердил Геммингену-Гуттенбергу, что он впервые встретил Алексея Орлова в Италии, а вовсе не во время своего пребывания в России. Это, очевидно, лишает ценности идею фон Гляйхена о том, что Орлов приветствовал его в Нюрнберге якобы в память о том, какую роль он сыграл в революции, вознесшей на трон Екатерину. Более того, переворот, организованный братьями Орловыми, был делом всего одной ночи, и трудно было бы представить себе, какую роль в нем мог бы сыграть Сен-Жермен, да еще такую, для которой ему надо было бы надеть форму российского генерала. Есть и более важный момент. Форменная одежда не выпускается, подобно медалям, в память прошлых заслуг, но выдается для облегчения неких будущих действий. Сен-Жермен говорит нам, что именно в Пизе он получил свой патент. Это означает — зимой 1769–1770 годов, когда русский флот вошел в Ливорно на своем пути в Турцию (но не на обратном пути, так как флот получил от него рецепт чая против солнечного удара в турецких водах). Здесь мы должны отметить ошибку во времени в повествовании Геммингена-Гуттенберга. Орлов вернулся в Санкт-Петербург в марте 1771 года. Когда Гемминген-Гуттенберг приехал вместе с Сен-Жерменом и маркграфом Александром в Нюрнберг для встречи с Орловым, это должно было произойти, когда он ехал из России за границу с совершенно другой миссией. Екатерина получила известие, что в Италии два поляка представляли какую-то девушку в качестве незаконной дочери императрицы Елизаветы. Это могло означать только одно — они готовили ее стать претенденткой на трон Екатерины, и тогда она послала Орлова привезти девушку из Италии (что он и сделал, завлек ее на борт корабля в Ливорно; однако это произошло уже после обеда в Нюрнберге).

Но состояла ли именно в этом та услуга, которую Сен-Жермен мог оказать Екатерине, для которой ему необходим был патент и форма русского генерала, переданные ему при встрече с Орловым в Пизе, когда как русский флот зашел в Ливорно на пути в Турцию? Необходимо ли ему было влиться в среду русских офицеров, причем в ранге, дающем ему определенную власть? Однако чин в армии, даже самый высокий, не давал ему власти над офицерами флота. На борту корабля даже генерал — только пассажир. Собирался ли он присоединиться к флоту? Вышел ли он в плавание с Орловым в сторону Архипелага под именем генерала Салтыкова? [291] Предполагалось, что в случае победы в первом сражении против турок (как и произошло при Чесме), они должны были следовать далее через Дарданеллы до Константинополя и выйти в Черное море. Элфинстон, должно быть, действительно настаивал на том, чтобы сделать это до того, как турки успеют восстановить свои силы, но Орлов, менее опытный или менее решительный, чем британец, слишком долго проболтался без дела в Эгейском море, и к моменту, когда они попытались пройти через Дарданеллы, французские инженеры сделали это невозможным. Если бы они вышли в Черное море и высадились в тех частях турецких владений в Европе, которые были известны как Валахия и Молдавия (части современной Румынии), а затем, возможно, соединились с сухопутными силами, подошедшими с Юга России, то они могли бы пойти прямо на Трансильванию.

291

Я попыталась это проверить. Я написала прежде всего в Королевский музей Военно-морского флота в Гринвиче, но у них не было имен русских офицеров, и они посоветовали мне запросить русских. Я написала в посольство СССР, и они дали мне адрес музея Морского флота в Ленинграде, предложив написать прямо туда. Я сделала это, спросив, был ли в составе флота под командованием Орлова генерал Солтыков (Soltikov), Уэлдон или кто-либо другой, кто не был похож на русского офицера на регулярной службе. Ответа я не получила.

Более того, это понимали и в Вене. На встрече между императором Иосифом II, сменившим на троне своего отца, и королем Пруссии Фридрихом II, которая состоялась 3–7 сентября 1770 года в Нойштадте, Кауниц, говоря от имени императора, сказал, что Австрия никогда не позволит России взять Молдавию и Валахию, так как оттуда они могли бы угрожать Венгрии.

Но могли ли императорские войска воспрепятствовать этому? В Эгейском море российско-британские силы рассчитывали, и справедливо, на восстание греков, с целью использовать стечение обстоятельств и освободиться от ненавистного турецкого правления. Возможно, точно так же и в Валахии, и в Молдавии они нашли бы европейцев, жаждущих, чтобы их освободили от турецкого правления европейцы. Но в Трансильвании Сен-Жермен мог бы объявить о своем настоящем имени и представиться сыном Ференца Ракоци, и тогда здесь, как и в Венгрии, все население начало бы отовсюду собираться вокруг этого человека в форме генерала русской армии, приветствуя его воинов, принесших им освобождение от гнета Австрии. Можно было ожидать, что его будут приветствовать как князя Трансильвании — преемника своего отца, было возможно даже его провозглашение королем Венгрии.

Таков, я полагаю, был замысел. Без предлога Екатерина не могла вторгнуться в эти земли. Однако, если бы она могла объяснить, что она возвращала их дому Ракоци, тогда ее моральная позиция была бы значительно прочнее. Потеснив и Турцию, и Австрию, и приобретая в этом регионе друга, который был бы обязан ей реставрацией своей династии, она была бы не узурпатором, а освободителем. Но чтобы план мог удаться, она должна была располагать доказательством происхождения Сен-Жермена, которое она могла бы предъявить главам иностранных государств: монархам, их министрам и юристам.

Наверное, именно поэтому Сен-Жермен сказал Геммингену-Гуттенбергу, что он не мог показать ему этого доказательства, так как оно было в руках человека, от которого он зависел. Вероятно, он передал бумаги Екатерине во время своего пребывания в России, в ожидании того дня, когда такая согласованная инициатива могла стать исполнимой. Если он употребил слово «зависимый», это должно было быть в особом смысле, который Гемминген-Гуттенберг, не знакомый с планом, не мог себе даже представить: в смысле, в котором можно сказать о союзнике или конфедерате: «Я не хочу идти с ней не в ногу. Мой ритм должен зависеть от ее ритма». Он также зависел от нее в смысле предоставления флота и войск, если бы ситуация показалась, по ее мнению, благоприятной для еще одной попытки.

Когда он сказал, что может наступить день, когда он прямо сможет открыть свое имя и имя своих предков, он, должно быть, вовсе не имел в виду день, когда химические эксперименты достигнут определенной точки. Здесь Гемминген-Гуттенберг определенно смешал две различные вещи, о которых говорил Сен-Жермен. Еще мог наступить день, когда, если ему не помешают продолжать его химические опыты, они привели бы к получению продуктов того качества, которое он пытался достичь; и если политическая ситуация будет развиваться соответствующим образом, любопытство маркграфа и Геммингена-Гуттенберга по поводу его настоящего имени и происхождения могло быть удовлетворено его формальным провозглашением в качестве князя Трансильвании Ракоци.

Можно заметить, что имя Цароги (Tsarogy), действительно, является анаграммой для Ракоци, — в обычном немецком написании этой фамилии Ragotsy».

Несомненно, эти гипотезы весьма оригинальны и эксцентричны, как и все, что исходило из-под пера Джин Овертон Фуллер. Но не выдерживают критики. Почему? Рассмотрим по порядку.

1. Как уже было убедительно показано на основе писем Екатерины Великой, записок княгини Дашковой и сведений из русской историографии, граф Сен-Жермен не мог быть Мишелем Одаром, уроженцем Пьемонта, бывшим в России во времена восхождения Екатерины на русский трон в 1762 году и действительно, вопреки утверждениям умалявшей его роль Дашковой, сыгравшим определенную роль в этих событиях, поскольку, как было сказано выше, в 1764 году Одар оставил Россию и умер в Ницце около 1773 года.

2. Если Сен-Жермен — об этом позже — был, как предполагает Фуллер, внебрачным сыном Ференца II Ракоци и сводным братом его двух законных сыновей Иосифа и Георга, то вряд ли существовали документы, подтверждающие его происхождение. Граф Сен-Жермен пробыл в России в 1762 году от трех до пяти месяцев, мог быть близко знаком с великой княгиней Екатериной и принимать определенное участие в подготовке переворота, но это только догадки и гипотезы, не имеющие никаких документальных подтверждений. Конечно, он мог оказаться в России и позже, когда зимой 1765 года его «подвез» в своей карете Давид Хоц, и возобновить знакомство с Екатериной, тогда уже императрицей, и раскрыть ей тайну своего происхождения и даже представить какие-то имеющиеся у него доказательства. Но это опять же не имеет никаких подтверждений и не отражено нигде, кроме воображения авторов исторических романов.

3. Судя по хронологии изложения, в 1774 году маркграф Шваба-ха и Байройта узнал, что «граф Цароги» уже некоторое время жил в Швабахе, с весны 1774 года по приглашению маркграфа проживал в его летней резиденции в Трисдорфе, а в 1775 году маркграф отправился в путешествие в Италию, где узнал неприятные сплетни о том, что Сен-Жермен якобы сын сборщика налогов Ротондо из Сан-Джермано, и вернулся из этого путешествия в 1776 году. Следовательно, встреча Сен-Жермена, маркграфа и Геммингена-Гуттенберга с Алексеем Орловым в Нюрнберге должна была состояться в конце 1774-го или в начале 1775 года. Однако вопреки утверждениям Фуллер Гемминген-Гуттенберг не ошибается относительно направления поездки Орлова, ошибается она сама, поскольку недостаточно хорошо знакома с одной из самых романических страниц русской истории. Из биографии Орлова известно, что с марта 1773 года он безотлучно находился при русском флоте, базировавшемся в Ливорно, и покинул этот город 26 февраля 1775 года, действительно в связи с обстоятельствами «захвата» самозванки «княжны Таракановой», которую обманом заманил на флагманский корабль 5-й эскадры под командованием Самуила Грейга «Исидор». Корабль с пленницей отправился вокруг Европы в Петербург, где несчастная была заключена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, но несмотря на допросы и оказанное на нее давление, так и не раскрыла тайны своего происхождения и умерла в заточении 4 декабря 1775 года от чахотки. Алексей Орлов, выполнив повеление Екатерины о поимке «всклепавшей на себя имя» самозваной дочери покойной императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского и претендовавшей на российский престол «княжны Елизаветы Владимирской», спешно выехал из Италии сухим путем, не дожидаясь разрешения императрицы, то есть поехал через европейские государства и мог следовать проездом через Нюрнберг в Санкт-Петербург. Значит, встреча с Цароги в Нюрнберге могла состояться в марте-апреле 1775 года. По преданию, в конце июля 1775 года Орлов навестил арестантку в Петропавловской крепости и в том же году был отправлен императрицей в отставку. Писатель Г.П. Данилевский в своем романе «Княжна Тараканова» утверждал, что умерла она от родовой горячки, произведя на свет сына от Алексея Орлова. По другим легендам, княжна Тараканова погибла при наводнении 1777 года, затопившем Алексеевский равелин — эту легенду запечатлел на своем полотне художник К.Д. Флавицкий. По некоторым сведениям, дочь Елизаветы Петровны и Разумовского, Августа Тараканова, воспитывалась за границей как племянница Разумовского — дочь его старшей сестры Веры, по мужу Дараган, а затем после неудачных притязаний на престол была перевезена из Петропавловской крепости в московский Иваново-Предтеченский женский монастырь и насильно пострижена в монахини под именем инокини Досифеи; умерла в 1810 году.

4. Жестокость, с которой расправилась с претенденткой Екатерина, имела серьезную политическую подоплеку, о которой императрица знала из донесений из Рагузской республики, где некоторое время проживала самозванка. Идея заявить притязания «Елизаветы» на российский престол действительно исходила от поляков, примкнувших к противостоявшей планам Екатерины и короля Станислава Понятовского Барской конфедерации: князя Карла Станислава Радзивилла, великого гетмана литовского, и польского посланника при версальском дворе Михаила Казимира Огинского, впоследствии преемника Радзивилла в качестве великого гетмана литовского. Радзивилл рассчитывал привлечь к своим замыслам Францию и Турцию. Согласно плану Радзивилла «Елизавете» следовало отправиться в Константинополь, где вокруг нее должен был сформироваться добровольческий польско-французский корпус, готовый начать военные действия против России. В дальнейшем во главе этого корпуса ей следовало обратиться с воззванием к действующей российской армии и склонить ее на свою сторону. В обмен на помощь, она обязывалась восстановить польское королевство в границах, которые то имело во времена саксонской династии и, свергнув с престола Станислава Понятовского, утвердить в качестве польского короля приверженца конфедерации. Не напоминают ли эти авантюрные планы те политические виды, которые, по мнению Фуллер, Екатерина могла иметь на князя Ракоци? Впрочем, в окружении «Ее Высочества принцессы Владимирской» были и другие польские шляхтичи: Михаил Доманский, Чарномский, иезуит Ганецкий.