Граф в законе (сборник)

Миниатюрная старушка, жена Шеленбаума, аккуратно расставила на столе печенье, ватрушки, конфеты, чайные приборы из старинного тонкого фарфора и смиренно удалилась. Ее неспешные, почти ритуальные движения привычно сотворили в комнате добро и семейное благополучие.

— Хорошо, что вы пришли, — заговорил Матвей Самуилович, разливая чай, — Я человек любознательный, поэтому мне очень хотелось встретиться с вами. В качестве былого диагноста скажу, что вы несете в себе какую-то загадку, не известную нам, психиатрам. Но она тяготит, давит, мучает вас.

Виктор грустно покачал головой в знак согласия и по невесть откуда прилетевшей подсказке не спеша опустил руку в карман, осторожно нажал клавишу магнитофона.

— Продолжу ваш диагноз: она пытается меня уничтожить.

— Не надо так мрачно, — протестующе сказал Шеленбаум, как бы уводя Виктора от беды.

— Это правда. Меня толкнуло к вам отчаяние. Как к священнослужителю, когда уже не видят дороги к спасению.

— Неужели так? — поверил Шеленбаум. — Готов помочь, если в моих силах. Говорите, прошу вас.

Отодвинув чашечку, Виктор положил руки на стол и сбивчиво, волнуясь, начал рассказывать.

Матвей Самуилович умел слушать. Серьезно, внимательно, не отвлекаясь. Но то, что он услышал, его преобразило: брови вскинулись вверх, глаза расширились, губы плотно сжались.

Растроганный откровением собеседника, он после недолгой, но очень значительной паузы тихо промолвил:

— Так вот почему вы меня, старого самоуверенного мастодонта, вчистую обыграли там, в милиции.

— Простите, — повинился Виктор.

— Помилуйте, чего ж тут прощать. Я понимаю, хорошо понимаю. У вас не было выбора. Ну да не об этом сейчас речь. О другом… — Он двумя пальцами повертел серебряную ложечку, точно закрепляя ускользающее из памяти «другое», заговорил слегка пафосно: — Милый мой, вам же ниспослан редкий дар. Вы не имеете права паниковать. Вы обязаны умело и во благо людей распорядиться им. Только надо решить как.

— Как? Самый трудный вопрос, — горько заметил Виктор. — Этот вопрос и привел меня к осознанию собственного бессилия. Мне все время мерещится, уважаемый Матвей Самуилович, что за те дни, что я пролежал в больнице, люди переродились. Будто из темных глубин каждого человека поднялся страшный зверь. По улицам идут фаланги эмбриональных личностей, и у каждого, повторяю — у каждого приземленные мысли, желания, устремления. Я вижу и слышу стадо, которое живет одной похотью. Меня это ужасает, отталкивает, делает каким-то инородцем.

Шеленбаум весело воспротивился:

— Сколько эмоций! Сколько фантазий! Даже придумали себе образ инородца! Дорогой мой юноша, любой одаренный человек ведет себя от одного самоистязания к другому. И с вами это происходит. Открылись вам люди в новом обличье, вы — в панику, растерялись, простите, даже перепугались. А на самом деле все просто. Человек и вправду недалеко ушел от животного. Но разве он виноват в этом? Стоит ли осуждать его за приземленные мысли? Это все равно что осуждать кошку за то, что она не умеет говорить. Теперь о похоти и стадности. Экое открытие! Вы же прекрасно знаете, что все человеческие отношения имеют эротическую основу. И в этом спасение человечества. А стадность… Да, звериный инстинкт. Но человек не может выжить в одиночку. Все сущее на земле столь тщательно вписано в единое целое, что из него нельзя ничего выбросить — ни пташку, ни травинку, ни человека, даже такого, как вы, мечущегося в защите своего эгоизма. Мы — община, которая потому и живет миллионы лет, что сплочена официальными, дружескими, родственными и, добавлю, сексуальными связями. Без стадности и похоти человечеству грозит физическая смерть.

— Вы правы, профессор, — вынужденно согласился Виктор. — Но я ничего не могу поделать с собой. Знание этого вызывает жуткую тоску:

— Что поделаешь! — сочувственно вздохнул Шеленбаум. — Мне это известно. Знания вызывают скорбь, а скорбь — первый шаг к тоске. Но вы обратите больше внимания на то, что человек, несмотря на свою животную сущность, несет в себе и добро. Вся история человечества — борьба за добро.

Виктор скривился в иронии.

— Идет, идет борьба, и конца ей не видно.

— В этом, милый мой, суть жизни человеческой, — не снял своих лекторских интонаций Шеленбаум. — Идеал недостижим, как горизонт. Идешь, а горизонт все время отодвигается.

— Я не вижу доброго начала в человеке, — упорствовал Виктор, — одна грубость, алчность, себялюбие, лживость.

— Но вы же пришли ко мне с покаянием. И были до конца искренни.

— Я — это другое.

— Нет, вы тоже человек, — вспыхнул Шеленбаум. — Вам только дана способность заглядывать в подсознание, в не очень-то привлекательное глубинное «я» себе подобных. Будьте снисходительны. Ведь благодаря своему экстрасенсорному дару вы забежали далеко вперед, опередили многих пытливых ученых. Я бы даже сказал: вы преждевременно появились. Помните у Пастернака? Открыл фортку и крикнул детворе: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Вы явно поспешили открыть фортку, надо было вам переждать хотя бы одно тысячелетие, когда люди избавятся от животных инстинктов. Так что будьте снисходительны.

— Спасибо за добрые слова, профессор, — смутился Виктор, — но, поймите, трудно смириться со всеобщей ложью.

Шеленбаум горестно покачал головой.

— Понимаю вас, понимаю. — Он наклонился над столом, приблизился к Виктору. — Но нельзя это делать поводом для трагедии.

— Вы правы, профессор, — ответил Виктор, — А как быть с ощущением, что люди физически отвергают меня? От этого можно с ума сойти.

— Моя супруга в таких случаях говорит: «Время исцеляет, а человек приспосабливается». — Голос Шеленбаума обрел отеческую заботу. — Живут и хотят жить дальше безногие, слепые, глухонемые. Для них не вера, не добродетельные принципы важны, а желание выжить — выжить! — любыми средствами. Они понимают, что не будет у них людского счастья. Но счастливые мгновения будут. Они ждут их, готовят… — Он глянул на Виктора. — Не убеждаю вас?

Тот молчал, нервно теребя пальцами накрахмаленную салфетку.

— Есть предложение, — мягко продолжил профессор. — Идите ко мне на кафедру научным сотрудником. Закончите институт и начнете писать диссертацию. Тем у вас для ста докторских диссертаций.

— Да, для ста… — озабоченно согласился Виктор. — Месяца два тому назад я побежал бы к вам с превеликой радостью. Теперь скажу: нет. Вы забыли, что я преступник. Ваши коллеги повеселятся: «Это тот ученик профессора Шеленбаума, который ограбил банк?» Меня ищет милиция, со мной хотят расправиться за непослушание два криминальных типа. Чтобы выжить, надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки. Я случайно встретился с ним.

Теперь безмолвствовал Шеленбаум.

— Есть еще две причины, которые не позволят мне согласиться с вашим предложением. Я не смогу вести занятия, не смогу даже пройти по коридору. Я узнаю все про студентов, про ваших сотрудников. А они, узнав об этом, возненавидят меня. Что мне останется делать? Опять бежать без оглядки.

— Что-нибудь придумаем, — чуть осевшим голосом произнес профессор, — Найдем отдельную глухую комнату.

— Вы добрый человек, поэтому так говорите.

Виктор скомкал салфетку, швырнул ее на край стола. Встал, прошелся по комнате. Шеленбаум тревожно следил за ним.

— Успокойтесь, Виктор, вы очень возбуждены. Нет безвыходных положений. Ну, а вторая причина какая?

— Вторая? Не надо о ней.

— Мы же были до конца откровенны, — настаивал Шеленбаум.

— Были. Как нормальные люди. — Виктор еще быстрее заходил по комнате. — А я — ненормальный. Я, например, знаю, что в ходе беседы человек не всегда прислушивается к тому, о чем в это время думает другое, низшее «я».

— Не понимаю вас, — признался Шеленбаум.

— Не понимаете? А это вторая причина. — Виктор, поддавшись раздражению, сорвался на крик. — Я слышу не только ваш голос, но и ваши мысли! Теперь понимаете? Я слышу, что вы думаете обо мне!