Граница

В шесть часов утра, двенадцать часов дня и шесть часов вечера на обеденных столах появлялись белые квадраты некоей субстанции, напоминавшей тофу, а также гладкие металлические сосуды субстанции, похожей на молоко. Никто не мог заметить, как и откуда они появляются — все происходило в неуловимых паузах между вздохами и взглядами. Никто не мог понять и того, как сосуды исчезают. Они старались убирать их в ящики, запирать в шкафах, но они инопланетные дары все равно исчезали. Их нельзя было помять или раздавить. Еда и питье были слегка горьковатыми, но насыщали желудок и вскоре стали привычными. Некоторые люди говорили, что эта пища подарила им самые прекрасные сны, и они начали просто просыпать свои жизни.

Больше не было дождей, бурь... да и вообще перемен погоды. Только бессменные солнечные дни с беловато-голубым небом без единого облачка. Свет словно зажигался утром и мерк вечером. Трава перестала расти, но оставалась вечно зеленой, как искусственный газон. Листья на деревьях больше никогда не опадали, будь на дворе День Независимости, Хэллоуин, День Святого Валентина, День Благодарения или Рождество. В Новом Эдеме были вода и электричество, лампочки никогда не перегорали. Туалеты никогда не засорялись и не переполнялись. Ничто не нуждалось в ремонте, если только человек сам не хотел заняться ремонтом. Поломок не было нигде — ни в посудомоечных машинах, ни в гаражных дверях, ни в часах, ни в DVD-проигрывателях, ни в холодильниках. Когда забирали мусор, он просто перемещался куда-то неизвестными бригадами технического обслуживания.

Так, Новый Эдем стал самым прекрасным местом нынешней Земли — к этому заключению Джефферсон Джерихо и другие пришли на одном из ночных совещаний. Их городок мечты теперь существовал — в каком-то другом измерении, в невидимом разрезе времени и пространства — и находился под защитой Горгонов от войны, которая разорила реальный мир.

Здесь не представляли опасности даже Сайферы, не говоря уже о других заботах и тяготах измученной земли. Продукты питания и напитки поставлялись исправно, все необходимое для жизни человека — от крыши над головой до моющего средства — никогда не пропадало. Даже туалетная бумага никогда не кончалась. Она была намотана на непрерывный рулон, который пополнялся, как по волшебству, когда приходило время. Некоторым казалось, что эта бумага была очень тонкой, и от нее шел запах, как от дезинфицирующего средства в больничной палате.

Ни одна женщина после того, как Новый Эдем перенесся в это другое изменение — или что это еще было? — не смогла забеременеть. Никто не умер — ни человек, ни питомец. Рак шейки матки Марианны Доусон попросту исчез, как и эмфизема Глена О’Хары. Восьмидесятичетырехлетний Уилл Доннеридж, правда, продолжал ходить с тростью из-за протеза тазобедренного сустава, но при этом он чувствовал себя хорошо и выбирался на прогулки почти каждый день.

Многие выбирались на прогулки почти каждый день.

А некоторые, потеряв сон, гуляли даже ночью. Иногда собаки начинали выть, запрокидывая глаза к искусственному небу, но к этому звуку все были давно привычны.

Это наша муравьиная ферма, подумал Джефферсон, глядя на существо, облаченное в элегантное черно-золотое платье, с длинными черными волосами и бледно-голубыми глазами, которые смотрели, не мигая, и видели всё. Джефферсон знал: это — их создательница.

Были ли Горгоны одной единой сущностью или многими во плоти — он не знал. Была ли его хозяйка на самом деле женщиной — он не знал тоже и не осмеливался этого предположить. А мысли о том, на что она похожа без этой своей маскировки, повергала его в ужас, и он старался гнать ее от себя, как только мог.

Потому что она была здесь — его межзвездная любовница, и она поглаживала его щеки с героической ямочкой на волевом подбородке. Из ее разума каким-то образом в его сознание проникали некие образы, которые она умела передавать в ответ, кормясь его памятью взамен. Она знала все его прошлые проступки и дела, знала о каждой заблудшей душе, будь то девочка-наркоманка или мать-одиночка, что разделяла с ним постель. Она знала о каждом номере мотеля, в котором он расплачивался своей картой «Виза». Она воскрешала все эти события в его памяти — весь этот калейдоскоп плотских утех, которые стали его главной одержимостью — и с радостью просматривала вместе с ним картины его былой пылкости и страсти. И Джефферсон Джерихо — независимо от того, была перед ним инопланетянка или нет — отвечал на эти сигналы страсти. Он понимал, что в них и была его истинная сила, и он не считал это своим грехом, он мнил это своей победой.

Ты знаешь, я внушаю тебе раздеться.

Произнесла ли она эти слова на самом деле, или лишь послала мысленный сигнал? Ее рот не двигался, а ее понимание человеческой структуры языка все еще было несколько разрозненным, однако в умении играть в человеческие игрушки она не знала равных.

Ее пальцы работали над его галстуком. Он знал, что она наслаждалась, раздевая его. Для нее это был почти экстатический ритуал, потому что, когда его галстук «Бен Сильвер» был, наконец, развязан, пальто сброшено, а рубашка от «Брукс Бразерс» расстегнута, ее глаза горели, как метеоры в ночи. Когда она расстегнула ремень и сняла с него брюки, ее лицо в экстазе внезапно стало похоже на мягкий воск, а кожа начала неестественно смещаться, поэтому Джефферсону пришлось спешно отвернуться, чтобы не потерять настрой. Но она сразу же почувствовала его страх и вновь наполнила его разум картинами прошлых сексуальных побед, вызывая в его памяти сладострастный стон целого легиона женщин, попавших под его чары, и он не сумел не отозваться на это воспоминание.

Мой Джефферсон. Возьми мою руку.

Одной рукой он поддерживал свои брюки, а другой коснулся ее ладони. Как и всегда, ее плоть казалась почти человеческой... но не совсем. Она повлекла его к кровати, где он сел, чтобы позволить ей снять с него полированные ботинки и носки. Она делала это медленно, испытывая от этого явное возбуждение. Затем она очень медленно стянула с него брюки и потянулась к синим боксерам, мысленно приказав ему откинуться спиной на кровать, после чего скользнула к нему. Оказавшись рядом, она начала играть с отчетливо выдающей возбуждение частью его тела, и в этот момент она казалась такой же очаровательной, как и любая женщина, которая никогда не летала меж звезд.

Когда разум начинал предавать Джефферсона, его горгонская любовница подливала ему порцию свежих воспоминаний. Она оживляла картины двадцатилетней давности и делала их столь же реальными, как и настоящий момент, и единственное, что он мог сделать, так это дрейфовать на территории горячих сексуальных видений, пока она играла с его плотью, будто проверяя на прочность материю, из которой он сделан. В какой-то момент кадры прекратились, и она разделась. Ее не-совсем-человеческая плоть прижалась к нему. Он осмелился посмотреть ей в лицо и заметил нежелательные тени, пробегающие по коже. Он снова отвернулся, но она вновь отправила ему порцию воспоминаний его похотливого парада постельных сцен, которые были заключены в стенах бесчисленных мотелей, съемных апартаментов или приватных комнат в стрип-клубах. Она возвращала его в мир, который он сам для себя сотворил, и он гордился своими достижениями, гордился своей способностью обращать на себя внимание любой женщины, гордился своими способности и своими размерами, гордился талантами, доставшимися ему от Бога, гордился своим серебряным языком и золотой гордыней, гордился так сильно, что это чувство буквально разрывало его на части.

Пламя озарило его. Она пыталась поцеловать его, но толком не умела это делать. Это был просто открытый рот, принадлежавший пустой маске. Она не понимала, что делать дальше, а он не мог проникнуть туда — ему мешало осознание, что это существо, ласкавшее его, не было человеком. Он едва задумался об этом, как... ох! Сознание вернулось в мотель «Шесть», где он провел незабываемую ночь с немецкой студенткой по обмену по имени Яна, которая хотела как можно выгоднее продать свой подержанный Джип. Возбуждение и влажность окутали его и заставили отрешиться от действительности.

Теперь он был внутри нее, он входил в нее сильно и глубоко, как делал бы это с любой человеческой женщиной, перемещаясь вместе с ней в диком ритме неслышимой музыки в ожидании взрывной кульминации. Внутри она была влажной, и где-то в лихорадочных размышлениях Джефферсона проскользнула мысль, что это тоже маскировка, какая-то искусственная смазка, разработанная в инопланетной лаборатории... а затем его вновь захватило воспоминание, как он рассматривал родимое пятно в виде игривой кошачьей лапки на девой груди блондинки по имени Джорджия Мэй, которая работала в банке в Литл-Роке.