Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования

Вопросы о понятии «служба», значимости знатного происхождения и эволюции российского дворянства в сравнении с западноевропейским поднимаются в одной из работ М. Конфино. Рассуждая о менталитете русского дворянства XVIII–XIX вв. как менталитете «служилого класса» (в отличие от европейского, где главная ценность – знатность происхождения), ученый приходит к нескольким выводам. Во-первых, при всей значимости службы для статуса дворянина, факторы благородного происхождения и наследования титула остаются важными показателями достоинства. Во-вторых, если обратиться к истории европейского дворянства, становится очевидно, что оно прошло те же этапы эволюции, но несколькими столетиями раньше. Истоки западной наследной знати восходят к фактам возвышения основателей аристократических родов через заслуги по службе. К тому же изначально представители этих «благородных династий» происходили из совершенно разных социальных страт (включая крестьян и простолюдинов). Таким образом, российское дворянство не уникально, оно проходило те же вехи эволюции, что и западноевропейская аристократия, а знатное происхождение и после введения Табели о рангах оставалось наряду со службой одним из главных маркеров дворянской идентичности, престижа и статуса [158] .

158

Confino M. `A propos de la notion de service dans la noblesse russe aux XVIII<sup>e</sup> et XIX<sup>e</sup> si`ecles // Cahiers du monde russe et sovi'etique. 1993. Vol. 34 (1–2). Jan. – Juin. P. 47–58.

Судьба русского духовенства имперского периода в контексте «перехода от сословия к профессии» рассмотрена Г. Фризом. Он сравнивает российское общество с кастовым обществом, поскольку духовенство – очень закрытое сословие. Рассуждая о реформах второй половины XIX в., касавшихся духовенства, Г. Фриз подчеркивает безуспешность преобразований, в результате которых произошла депрофессионализация духовенства и общее снижение его статуса. В начале XX в. Православная церковь испытывала кризис статуса духовенства, образовавшегося в результате неудавшейся попытки государства профессионализировать и демократизировать духовное сословие [159] .

159

Freeze G. Between Estate and Profession: the Clergy in Imperial Russia // Social Orders and Social Classes in Europe… P. 47–65.

А. Рибер исследовал социальные группы купечества и предпринимателей в имперской России. По его мнению, эти слои российского общества не были достаточно изучены. Он отмечал, что поскольку историки придают огромное значение средним классам как маркерам европейской истории Нового времени, они признают это упущение серьезным препятствием к пониманию ряда важнейших вопросов российской истории, начиная от индустриализации и до краха империи. Тем не менее, как ни парадоксально, сама форма постановки вопроса способствовала в итоге такому упущению. Задаваться вопросом, существовала ли буржуазия в России, означает жестко ограничить масштабы социального исследования. Какой бы ни был ответ, в результате оказываются проигнорированы альтернативные формы социальной эволюции внутри капиталистической экономической системы. Другими словами, поглощенность общими моделями социальных изменений, полученными из западноевропейского опыта и подпитываемыми внутренними политическими конфликтами в позднеимперской России, долгое время скрывала реальные изменения социальной структуры России [160] .

160

Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. XIX–XX.

А. Рибер предлагает иной подход, направленный на стремление избежать опасностей, связанных с тем, что Роберт Нисбет называет «метафорой роста», которая изображает социальное изменение как линейное движение в одном направлении. А. Рибер в своей работе признает разнообразие социальных идентичностей и группировок в качестве предмета исторического исследования и не считает обязательным исходить из необходимого или единого образца внутренних изменений или ответа на внешние импульсы. Иными словами, его исследование имеет дело с историей средних социальных структур, которые в теоретическом пространстве существуют между кастой и классом. В наиболее общем смысле они представляют две самых крайних формы социальной организации: одна – закрытая, жесткая и наследственная; другая – открытая, подвижная и социально-экономическая по характеру. А. Рибер доказывает, что русское купечество в течение нескольких веков приобрело черты различных форм социальной организации. Все же на протяжении этого процесса изменений купцы сумели сохранить некоторые свои традиционные ценности и модели поведения. Автор подчеркивает наличие двух отдельных, но связанных между собой процессов. Первый – деятельность государства по определению и упорядочению социальной организации в России. Второй – реакция купечества, которая зачастую разрушала надежды правительства. Как и другие крупные, вполне определенные социальные группы России, купечество обладало своей собственной внутренней жизнью, в которую не так легко было вторгнуться. Учитывая всю сложность и многообразие социальной действительности, А. Рибер уточняет, что термин класс, как и каста или сословие, – это только приближение к социальной реальности, но не ее абсолютное отражение [161] .

161

Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. XX, XXIV.

Нередко в качестве альтернативны или необходимого дополнения к объяснительным моделям социального, основанным на категориях «класс» и «сословие», в зарубежной историографии предлагается использовать понятия «социальная страта» и «социальный статус» как приемлемый инструмент для определения не только формально-юридического, но и неформального, признаваемого по различным критериям положения индивида в обществе. В данном контексте определенный интерес представляет предложенная Роланом Мунье модель социальных иерархий, которая, на наш взгляд, обладает определенной степенью универсальности (как в плане терминологии, так и с точки зрения основных принципов стратификации) и может использоваться в исследованиях по истории российского общества.

Системообразующими маркерами социальной стратификации, по мнению Р. Мунье, выступают основная социальная функция, которую выполняет человек, и социальная оценка этой функции в обществе. При этом любая система социальной стратификации находится в неустойчивом состоянии и требует постоянной корректировки. Социальное равновесие достигается через успешное социальное сотрудничество внутри общества. Р. Мунье традиционно упоминает о четырех видах социальной стратификации. Первая из них – юридическая стратификация (legal stratification), определяемая законом, обычаем и юриспруденцией, но она существует не в каждом обществе и может отличаться от реальной социальной структуры. Вторая иерархия, самая важная с точки зрения Р. Мунье, – это иерархия на основе социального статуса, т. е. различий в социальном достоинстве, положении, ранге, почете и престиже среди отдельных людей и социальных групп (таких, как семьи, организации, общины) и взаимного признания этих различий в рассматриваемом обществе. Социальный статус проявляется в разнообразных формах связей: брачные узы, торговые союзы, политические партии, клубы, кружки, общества различных видов и т. п. Статус прослеживается в общественных символах и мифах, этикете, образе жизни, манерах, образовании, формах досуга и семейных традициях. Социальный статус проявляется в профессии человека, его нравственной восприимчивости, чувствах и эмоциях, просматривается в ролях, которые индивиды играют в обществе, так как эти роли основаны на предписанной модели поведения обладателей определенного статуса. Третья шкала стратификации – это экономическая иерархия, зачастую смешиваемая с собственно социальной иерархией. В данном случае следует рассматривать характер доступных ресурсов, будь то зарплаты или жалованье, частный или инвестиционный доход и т. п. Вид имеющихся ресурсов, согласно теории Р. Мунье, гораздо важнее, чем их количество, потому что позволяет судить о социальной функции и статусе человека. Четвертая иерархия – иерархия власти. Под этим историк понимает все способы, с помощью которых человек может сломить волю других, заставив их действовать определенным образом. Кроме принадлежности к различным административным структурам, Р. Мунье относит сюда признаки власти другого рода – влияющей на сознание, менталитет и социокультурный облик людей. Подобной властью обладают, например, ораторы, проповедники, публицисты и др. – те, кто овладевает вниманием и поддержкой людей и влияет на общественное мнение. Наконец, пятая шкала стратификации – идеологическая иерархия, основанная на приверженности индивидов и общностей к определенным группам идей, сосуществующих в социуме. По утверждению Р. Мунье, необходимо выстраивать эти различные иерархии в систему и изучать их взаимосвязи, корреляции и девиации для того, чтобы четко увидеть стратификацию конкретного общества и тем самым определить место в ней человека или социальной группы [162] .

162

Mousnier R. Social Hierarchies. 1450 to the present / transl. from the French by P. Evans, ed. by M. Clarke. L., 1973. P. 9–22.

В качестве универсального Р. Мунье использует концепт «социальная страта», разновидностями которого являются сословия (order), касты, классы. Соответственно выделяются три главных типа стратификации: сословная, кастовая, классовая. Сословная стратификация кажется Р. Мунье наиболее фундаментальной, чаще встречающейся и наиболее естественной. Это единственная стратификация, которая может спонтанно восстановить сама себя в ходе социальных потрясений любой длительности. Следует сказать, что термин «order» в обозначении сословной системы несколько отличается от привычного определения «сословия». Order (фр. Ordre) – это составная часть более крупных 'etat. Orders – сословия – рассматриваются как юридические группы, основанные на следующих критериях: честь, власть и социальная оценка. Модель, предложенная Р. Мунье (society-of-orders), представляет собой структуру, основанную на статусе [163] . Разграничивая сословную, классовую и кастовую стратификации, Р. Мунье, однако, подчеркивает, что чистые формы общества очень редки. Историк часто сталкивается с промежуточными типами, содержащими характеристики разных классификаций [164] .

163

Confino M. The Soslovie (estate) Paradigm… P. 683.

164

Mousnier R. Social hierarchies… P. 41.

О перспективности концепта «социальный статус» свидетельствует тематический номер «Анналов» за 2013 г., полностью посвященный этой теме [165] . В отличие от понятий «класс» или «группа», считают авторы проекта, понятие «социальный статус» стало концептом для размышления о принуждении и действии, и о точках их пересечения. Статьи этого тематического номера сосредоточены на вопросах: как социальные статусы участвуют в упорядочении социального пространства? Является ли эта классификация результатом навязанного властью порядка или это продукт многократных переговоров? Какова степень автономии субъектов в отношении этого публично анонсированного порядка?

165

Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2013. № 4. Statuts sociaux.

Как отмечается во вводной статье номера, «социальные статусы никогда не говорят обо всем обществе, но они способствуют тому, чтобы его структурировать» [166] . Данное пластичное понятие позволяет объединить правовые аспекты и социальные практики, а также точку зрения историка и точку зрения актора. В этом смысле оно одновременно и категория анализа, и его инструмент. Авторы номера приходят к выводу, что понятие «социальный статус» имеет более широкое значение, чем его трактовки в рамках юридической традиции или в веберовской социологии. Нормативное измерение статуса становится ресурсом внутри самих социальных стратегий, дифференцированных в зависимости от групп и индивидов, и, таким образом, соединяется с другим описательным инструментарием социальной структуры и форм деятельности.

166

Anheim E., Grenier J.-Y., Lilti A. Repenser les statuts sociaux // Ibid. P. 950.

2.4. Социальная история России Нового времени: опыт отечественной историографии ХХ – начала XXI столетия

Выше мы заметили, что в силу политических обстоятельств российская историческая наука, вынужденно принявшая форму советской, оказалась по ряду направлений вне общих процессов мировой исторической науки. Советские специалисты были поставлены в жесткие рамки официальной версии марксистской социологии, согласно которой проблемы социальной стратификации и идентичности не относились к дискутируемым. Даже на рубеже 1960–1970-х гг., когда идеологический диктат над историческими исследования ослабил свою хватку, а накопленный эмпирический материал требовал переосмысления и поиска новых методологических подходов, научному сообществу советских историков не удалось преодолеть ограничения, накладываемые марксистско-ленинской догматикой.

Очень показательны в связи с этим ход и итоги Всесоюзной дискуссии о переходе от феодализма к капитализму в России – одной из последних крупных дискуссий советской эпохи, отличавшейся широчайшим охватом участников и продемонстрировавшей весь спектр школ, направлений и поколений исторической науки в СССР. В новаторском для своего времени и места коллективном докладе, задавшем общее направление дискуссии, его авторы совершенно справедливо подвергли критике подходы, доминировавшие в предшествовавшей историографии, в том числе жесткий экономический детерминизм с присущими ему догматизмом и схематизмом в интерпретации исторического процесса, игнорированием его многообразия. «Чуть ли не единственной задачей историков в то время, – отмечали авторы, – считался показ в каждой стране лишь общих закономерностей развития общественных формаций. Конкретно-исторические проявления общих закономерностей, их национальное выражение оставались в тени, а подчас и совершенно игнорировались» [167] . Но хотя авторы и многие участники дискуссии действительно привели в своих выступлениях много свежего конкретно-исторического материала, подняли и актуализировали широкий ряд исследовательских проблем, они так и остались в основном в рамках критикуемой ими парадигмы, поскольку и не подразумевали принципиального разрыва с ней, связывая достижение нового качества научных изысканий с возвращением «к подлинному марксистско-ленинскому комплексному освещению исторического процесса» [168] . Неудивительно поэтому, что проблемы социальной истории, социальные аспекты исторического развития России, при всей декларируемой важности, даже приоритетности в понимании дискутируемой многоаспектной проблемы, оставались для них производными экономических процессов, а классовая природа российского общества XVII – начала ХХ в. не подвергалась ни малейшему сомнению. В качестве иллюстрации будет показательной одна из цитат, раскрывающая взгляды на социальную проблематику, свойственные зрелой, а по большому счету, и поздней советской историографии. Так, касаясь темы периодизации и сути промышленного переворота в России, авторы коллективного доклада констатировали, что «для нас, понимающих исторический процесс как борьбу классов, социальный аспект имеет первенствующее значение» [169] . Но и в этом случае «социальный аспект» не превратился в самостоятельную проблему; ни экономический детерминизм, ни классовая парадигма как единственно возможная система понимания и описания российского социума позднего Средневековья – Нового времени, ни пресловутая классовая борьба как сердцевина социальных процессов и в целом исторического развития не уходили из повестки. И даже в 1980-х гг., когда здравый смысл диктовал необходимость выработки принципиально новых понятий и подходов, а «марксистско-ленинские» интерпретации воспринимались все большим количеством историков как ритуальные заклинания, они продолжали требовать своей дани.

167

Переход от феодализма к капитализму в России: материалы всесоюз. дискус. М., 1969. С. 6. Авторами коллективного доклада выступили: И. Ф. Гиндин, Л. В. Данилова, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милов, А. П. Новосельцев, Н. И. Павленко, М. К. Рожкова, П. Г. Рындзюнский.

168

Переход от феодализма к капитализму… С. 6.

169

Там же. С. 76.