Граждане

— Независимо от тех или иных встретившихся трудностей, надо прежде всего решить, есть ли действительно насущная необходимость развернуть строительство нового поселка в таком широком масштабе и не имеем ли мы дело с явлением, типичным на данном этапе, — превышением плана. Это надо обсудить, товарищи. Пусть сырой участок, о котором идет речь, послужит сигналом тревоги! Мы должны сказать: «Стоп! Давайте пересмотрим план!» Не находите ли вы, что поселок-гигант с театрами, стадионами и так далее в настоящих условиях нам, по меньшей мере, не по средствам? Обуздаем же размах воображения, господа, иначе в жизнь нашу может вторгнуться безответственная и вредная фантастика! Я кончил.

— Понимаешь, Кароль? — со стоном повторил Кузьнар. — «Обуздать во-обра-жение!» Знаешь, что это значит? Если послушать этого лысого, — тогда прощай! Сворачивай все! Не фундаменты класть, а картошку на этом месте сажать. Да, говорить он умеет получше меня… И, думаешь, не было таких, что ему поддакивали? Подпевалы всегда найдутся. Но ты, Кароль, должен нам помочь. Помнишь, что ты говорил осенью, вот здесь, у этого самого стола, когда в первый раз план мне показывал? Помнишь? Ох, и пробирал же ты меня тогда!

Русин, не замечая его молящих и жадных взглядов и словно не слыша всего, что говорил Кузьнар, в задумчивости перебирал бумаги. Наконец он отвел прядь волос, свесившуюся ему на лоб, и буркнул, что это — дело сложное.

— Я уже о нем кое-что и от других слышал, — продолжал он, не глядя на Кузьнара. — Но, по правде говоря, не составил себе четкого представления. Надо повременить, обдумать все. Узнаем мнение специалистов. А тебе вынь да положь! Так у нас не делается.

Кузьнар смотрел на него в удивлении, раскрыв рот, наклонясь вперед, словно для того, чтобы лучше слышать.

— Этот лысый, как ты его называешь, — видный специалист, я его знаю. Напрасно ты так отмахиваешься от его соображений. Я не говорю, что он целиком прав, — нет, этого я не говорю! Но ты, Михал, готов действовать наобум, очертя голову. Так не годится. Надо послушать, что люди скажут, да. Конечно, проект у вас интересный, смелый… Я ведь его вовсе не хочу зарезать…

— Нет, ты его не зарежешь… — каким-то чужим голосом повторил Кузьнар. — Ты не зарежешь…

Русин насупился и с беспокойством глянул на него.

— Но ты же сам признаешь, что в таком масштабе до сих пор свай не применяли, — по крайней мере, у нас в Польше. Это делалось только частично, местами — вот как при постройке Дома слова… Сам понимаешь, дело сложное. Так вот я и говорю: надо основательно в нем разобраться. Придется тебе, уж извини, запастись терпением… Что? Что?

— А то, — крикнул Кузьнар, трясущимися руками собирая со стола свои бумаги и пряча их в портфель. — То, что нам с тобой не о чем больше толковать! Ждать! Ждать! А я ждал? Когда ты тут напомнил мне, что я — член партии, когда рассказывал сказки про механические прачечные для рабочих и социалистические дворцы — разве я заставил себя ждать? Не помнишь, а? Вы в своих кабинетах забывчивы стали! А я это все время помнил, ох, как помнил, Кароль! И вот награда! Опять, как в старой Польше перед войной, я — каменщик на подёнке. Невыгодно строить дальше — и катись, парень, откуда пришел, ты не нужен. Спасибо, товарищ Русин, низко кланяюсь!

— Ну, ну, не скандаль, — буркнул Русин с беспокойством. — Орешь так, что люди на улице услышат.

— И пусть слышат! — кипятился Кузьнар. — Не мне будет стыдно!

Русин украдкой посматривал на него, но не сердито, а пытливо, с большим интересом.

— Вот как тебя, значит, захватила эта стройка! — сказал он словно про себя. — А сначала ведь пришлось наседать…

— И хорошо, что насел. Теперь я тебя, как тогда ты меня, на правильное дело толкаю. А ты что? Ногу нам подставляешь и отскакиваешь в сторону? Вот то-то мне и обидно!

— Обидно, обидно! — Русин поморщился. — Вы думаете, что если человек сидит в кабинете за столом, так он уж и бюрократ, и можно его ругать. Небось, видишь во мне бюрократа, признайся?

— Ну, может, еще не совсем, — ворчливо отозвался Кузьнар, — но до этого недалеко.

Он покосился на Русина и торопливо опустил глаза. «Что-то он сегодня слишком добрый, — подумал он с тревогой. — Должно быть, хочет глубже всадить нож».

Он задышал хрипло и шумно и схватился за сердце, чтобы хоть этим разжалобить Русина. Но Русин лишь потер нос ладонью и начал что-то записывать в блокнот. Он качал головой и покашливал, словно забыв о присутствии Кузьнара, а тот напряженно следил исподлобья за каждым его движением.

С улицы донесся протяжный гудок, сигнал пожарной машины. Русин встал и подошел к окну.

— Пожар где-то, — сказал он вполголоса. — Но небольшой, видимо. Только одна машина проехала. — Он усмехнулся. — А когда-то все тотчас бежали смотреть. И такое зарево полыхало, ого! У нас на Таргувке больше всего пожаров бывало весной.

Он постоял немного, потом вернулся к столу, уже снова поглощенный своими мыслями. Кузьнар, сидя в той же позе, смотрел на него подозрительно и с недоумением.

«Что-то он мне готовит! — торопливо соображал он. — Заходит со спины, что ли?»

— Так ты говоришь, что эта ваша стройка и рабочих сильно захватила? Загорелись, да?

Кузьнар беспокойно пошевелился. Он вовсе этого не говорил. Русин целил метко в самое больное место! Кузьнар сейчас был уже почти уверен, что кто-то сообщает Русину вести со стройки. Нет, рабочие не «загорелись». Его мучило их равнодушие, то пассивное ожидание, с каким они смотрели на мокрые ямы. По временам он замечал хмурые, как будто недовольные взгляды из-под низко надвинутых козырьков, и тогда в душе поднималась терпкая горечь: как он ошибался, как обманулся в своих надеждах! Об этом Кузьнар ни с кем не говорил, но ему казалось, что все вокруг молчат, щадя его, понимая, как ему стыдно. А особенно Тобиш. Да, не даром он все долбил, что нужна учеба и воспитательная работа… Прав был этот надоеда, когда предупреждал его: люди сами не растут, их растить труднее, чем стены возводить… И самые лучшие, те, на кого он, Кузьнар, больше всего надеялся, — молчат! Ни один не поддержал его дружеским словом. При его появлении вокруг воцарялась тягостная тишина: его только провожали глазами, и он ощущал на затылке эти взгляды, как тяжесть хомута. Да, старая, разбитая лошадь одна тащит воз из болота. Никогда он не ожидал, что так будет! Если бы месяц назад ему кто-нибудь это предсказал, он только стукнул бы кулаком по столу. Ведь он всей душой верил в людей, работавших с ним на Новой Праге.

Русин ерзал на стуле, и долго никто не прерывал молчания. Кузьнар молчал потому, что боялся выдать свои тяжелые мысли. Наконец, он услышал слова, от которых у него дух захватило.

— Видишь ли, — медленно заговорил Русин, — этот вопрос нужно поставить перед высшим руководством. Если там он провалится… Но, может, и не провалится. Да… Через два-три дня я буду докладывать о разных делах. Ну, и если представится случай…

— Кароль! — шопотом сказал Кузьнар. — Я…

— Постой, я еще ничего не обещаю, — остановил его Русин. — Но бумаги эти ты на всякий случай оставь мне. Туда с голыми руками нельзя соваться, ясно? Ну, ну, только не волнуйся…

— Кароль, — шептал Кузьнар, положив руки на край стола. — Ты одно только там скажи: что я все беру на свою ответственность… партийную ответственность, слышишь? Обязуюсь перед нашим правительством… Сдохну — а их не подведу! Так и скажи, Кароль. У меня еще руки есть, — надо будет, так сам за лопату возьмусь. Ты им все скажи, чтобы они знали. И насчет меня… Но фамилии не называй. Просто скажи, что есть такой человек, который работу ни за что не завалит… И про Тобиша скажи, и Гнацкого, и Шелинга. Они тоже не подведут. Ну, как же, Кароль, сделаешь? Я тебе этого до смерти не забуду. Эх, голова у меня кругом идет, ей-богу!