Граждане

— В Аллеях теперь мокро и холодно, — сказал он вслух, — но когда ты поправишься и улицы подсохнут, мы пойдем туда как-нибудь в воскресенье.

Он сидел, сжав руки, и воображал себе эту воскресную прогулку с Кристиной. Может, тогда деревья уже будут в снегу… Он вдруг затосковал по этому дню так же сильно, как тосковала, должно быть, сестра Вейса в государстве Израиль. «Для этого вовсе не нужно быть так далеко от родины», — мелькнуло у него в голове. Он знал, что Кристина сейчас следит за ним из-под ресниц, и опустил глаза. Как ему уже знаком этот ее новый взгляд, усталый и безмолвный! Болезнь все больше заслоняла в Кристине остальное и разделяла их. Все чаще Моравецкий, сидя около Кристины, не мог отгадать, о чем она думает. Лицо у нее становилось все меньше, глаза — прекраснее: они стали такие большие и смотрели на него словно издалека, из неведомой ему глубины. По временам ему казалось, что Кристина от него отходит — очень медленно, мягко и незаметно. С каждым днем она отходила все дальше и дальше и словно таяла, только глаза ее, удивительно красноречивые, всегда были устремлены на него.

— Марцелий вчера упоминал об операции. Ты с ним говорил, Ежи?

Моравецкий отрицательно покачал головой и сказал, что заглянет к Стейну, когда будет уходить, — сейчас Марцелий очень занят.

— Что ж, операция — это самое разумное, — промолвил он спокойно. — Тогда ты через неделю-другую сможешь вернуться домой.

Он замолчал, смутно сознавая, что оба они обманывают друг друга. Марцелий Стейн — превосходный врач. Почему же он до сих пор откладывал операцию? Говорят, бывают случаи, когда делают разрез — и сразу зашивают, увидев, что операция уже ни к чему. Стейн не раз исследовал Кристину, и, наверное, ему ясна картина того, что делается в ее больном теле.

Да, Марцелий знает больше, чем он, ее муж, который видит только ее исхудалые руки и заострившиеся черты измененного лица. Что же увидел Стейн? Быть может, он откладывал операцию из боязни, что его предположения подтвердятся? Ведь, гадая только по рукам и глазам, легко ошибиться, а кто исследует внутренности человека, тот обычно знает правду.

Моравецкий беспомощно уронил руки на колени. В первый раз ему пришло в голову, что Марцелий боится поставить окончательный диагноз. Стало еще вдвое страшнее. «Что же будет?» — спросил он себя мгновение спустя.

— Ежи, — прошептала Кристина. — Это было бы большим облегчением…

Моравецкий нагнулся к ней. Не зная, как понимать ее слова, он с минуту молчал, словно еще вслушиваясь в них.

— Ну, разумеется, — сказал он наконец. — Ты совершенно права. Какой смысл лежать здесь целыми неделями?

Он уверил ее, что о деньгах ей нечего беспокоиться, так как несколько дней тому назад ему предложили постоянную работу в той газете, где напечатана его статья.

— А кроме того, я, должно быть, буду читать лекции в университете, — врал он, сам немного удивляясь богатству своей фантазии. — После операции отправлю тебя подлечиться в Карпач или в Криницу.

Он избегал ее взгляда и говорил, говорил, не дожидаясь ответа. Кристина слушала молча.

У Моравецкого вспотели ладони, и он с раскаянием подумал, что, наверное, утомил Кристину. Приходит он сюда каждый день, сидит положенное время и твердит слова, в которые они оба не верят, — ни он, ни Кристина. А то, главное, они обходят молчанием. Вот он болтает о пустяках, плетет искусную сеть мелких обманов и улыбается спокойно и благодушно, а то единственное, о чем они молчат, смотрит из глаз Кристины, словно ожидая только мгновения тишины, чтобы объявить о своем присутствии. «То — после, после», — мысленно твердил Моравецкий, не имея мужества назвать по имени это страшное. Порой он был себе противен. Что же это такое! Сидит и молчит, неспособный хоть на один шаг подойти к главному! Ведь он обязан взять Кристину за руку и объяснить ей смысл того неизбежного, что, быть может, скоро ждет ее. Кто же, как не он, должен ее приготовить к этому? Он, мужчина, испытанный друг, верный спутник жизни. Сколько раз он брал ее под руку, когда они шли рядом, а сейчас, перед самым трудным порогом, неспособен поддержать ее. Не умеет найти простые слова, с которых, вероятно, начал бы любой святоша вроде ксендза Лесняжа: «Дочь моя… сестра…»

— Жена моя, — сказал Моравецкий неслышно, одними губами, и его передернуло от неприятного чувства стыда. Нет, чтобы вымолвить вслух такие слова, нужно сначала стать глухим к тому, что звучит в них, стать Лесняжем, который достает их из-за пазухи, как носовой платок из складок сутаны. Или нужно глубоко веровать. Ему претила плоская высокопарность святош. «Но во что же я, в сущности, верую?» — с беспокойством спрашивал он себя. И тогда, как будто с глаз его внезапно сняли очки, все расплывалось перед ним мутным пятном. «Верую в высший закон жизни», — думал он с грустной иронией. Неясные контуры нескольких правд, которые он различал утомленным взором близорукого человека, были слишком эфемерны, чтобы послужить опорой Кристине.

Она уже несколько минут разговаривала со своей соседкой, к которой пришли внуки. Светловолосый мальчуган внимательно следил, как Кристина чистит апельсин, а девочка с розовым бантом в волосах смирненько сидела на краю кровати, болтая ножками. Она посмотрела на Моравецкого, и он растерянно улыбнулся ей.

— Знакомься, Ежи, — сказала Кристина. Моравецкий бережно пожал сморщенную руку соседки и пробормотал свою фамилию.

— Ну, как же мне не знать? — рассмеялась старушка. — Ведь мы с пани профессоршей уже успели подружиться. Как соседки по коридору, — она указала на узкий проход между кроватями.

— Бабушка, я хочу апельсин, — протянул мальчуган, морща бровки.

— Игнась у нас сладкоежка, — сказала девочка, обращаясь к Моравецкому.

Кристина делила апельсин, успокаивая ребят, что каждый получит свою долю.

— Знаешь, пани Побежая через неделю уже выписывается, — сказала она мужу. — Я просто не знаю, как я без нее обойдусь…

Обе женщины и в самом деле были дружны, их связывало множество всяких больничных интересов, и всегда находились общие темы. Моравецкий с любопытством слушал, как они толковали о других больных, втихомолку подшучивая над их чудачествами или сочувственно вздыхая. Старая соседка Кристины была женой передовика-строителя с Новой Праги, которого на прошлой неделе наградили серебряным Крестом Заслуги. В больнице к ней все относились с уважением, и она чувствовала себя здесь, как дома. Выделяясь среди других своей седой, гладко причесанной головой, полная спокойного достоинства, она сидела очень прямо, опираясь на подушки, и вязала на спицах шерстяную шапочку для Игнася. Моравецкий с завистливым восхищением наблюдал за этой женщиной, счастливой даже в больничной обстановке.

«Пролетарская матрона», — думал он, слушая, как жена Побежего, опустив спицы на одеяло, рассказывает внуку о доме с красной крышей, который дед строит для него на Новой Праге.

— Там будет школа, — объяснила она Игнасю. — И когда ты подрастешь, дедушка поведет тебя в эту школу и покажет, какие стены он строил. А пан профессор, — она с улыбкой посмотрела на Моравецкого, — будет в этой школе вас учить.

— И меня тоже? — спросила девочка.

— А как же! — серьезно подтвердил Моравецкий. — Я девочек тоже обучаю.

— У нашего дедушки такие же самые очки, — сообщил Игнась, указывая на очки Моравецкого.

Женщины заговорили о достоинствах и недостатках сиделок. Кристина как будто оживилась, даже порозовела немножко, и обе перестали обращать внимание на Моравецкого. Он почувствовал себя лишним: у Кристины уже здесь свой дом, своя жизнь, а он — пришелец издалека, временный гость из города, нанесший сюда с улицы немного грязи.

Он посидел еще несколько минут, потом встал и неуклюже погладил Кристину по плечу.

— Завтра приду опять.

Она напомнила ему о брюках, которые надо дать дворничихе, и попросила, чтобы он с завтрашнего дня надевал уже вместо жилета теплый свитер. А он сконфуженно смотрел на грязные лужицы под стулом, которые натекли с его ботинок. Потом наклонился, чтобы поцеловать руку у Побежей, заглянув при этом в ее добрые голубые глаза, окруженные сетью морщинок, и на цыпочках пошел к двери. На пороге оглянулся, чтобы еще раз проститься с Кристиной, но ее уже заслонила сестра в белом чепчике, которая подошла к кровати, встряхивая термометр.