Граждане

Так Ярош приходил к выводу, что ему не в чем себя упрекнуть. Однако он на этом не успокоился. Его одолевали сомнения, сделал ли он все, чтобы правильно понять Моравецкого. Каждый коммунист должен внимательно относиться к людям, и партия не может не считаться с разнородностью характеров, сложностью человеческой психики. Ярош понимал, что, пока он не выяснит причин поведения Моравецкого, он не вправе осуждать его. И желая, чтобы суждение его было человечным и справедливым, Ярош стремился узнать правду о Моравецком — не так же она глубоко скрыта, чтобы ее нельзя было увидеть! Он хотел знать ту правду, которая определит место Моравецкого в жизни и либо укажет путь к нему, либо отрежет этот путь навсегда и решит его участь. Вот такую правду о человеке необходимо знать партии, и она не должна ошибаться! А узнать ее она может лишь через своих людей, и потому мудрость члена партии каждый день подвергается испытаниям. Такого рода испытание Ярош сейчас хотел выдержать и сознавал всю его трудность.

Его мясистые руки лежали на столе в круге света, падавшего от лампы. «У Яроша медвежьи лапы», — сказал о нем кто-то, а он случайно подслушал это.

Он был мрачен. Как к нему относятся ученики? Он знал, что они его уважают, но в их любви не был уверен. Он редко улыбался, его упрекали в отсутствии «чувства юмора». Ему и в самом деле недосуг было шутить и балагурить, да и не силен он был в этом. Порой он упрекал себя, что не умеет подойти к мальчикам, хотя бы так, как это сумел, например, Моравецкий.

«Если оставить его одного, — пришла неожиданная мысль, — тогда те заберут его в лапы — и пропал Моравецкий!.. Но если он наш враг? Тогда, защищая его, мы защитим врага…»

Ярош потянулся за лежавшим на столе портфелем. Между страницами учебника биологии лежала листовка, одна из трех найденных в школе. Две другие он отослал в Отдел государственной безопасности.

Расправив на столе измятый листок, он сидел над ним сгорбившись и долго, упорно вглядывался в строчки, как будто надеялся увидеть след невидимой руки, писавшей их.

Только резкий звонок в передней вывел его из задумчивости. Открыв дверь, он с удивлением увидел школьного сторожа Реськевича, который втащил за собой заплаканного Томалю, ученика седьмого класса «Б».

— Вот какое безобразие, товарищ директор! — пропыхтел, задыхаясь, Реськевич. — Мерзость и больше ничего! Пришлось идти к вам! Стой смирно! — буркнул он Томале. — Сейчас все вам расскажу, товарищ директор.

— Что случилось? — спросил Ярош, впуская обоих в комнату.

Реськевич сел, расправив полы мокрого пальто. Томаля стоял, опустив голову, и хлюпал носом.

— Садись, — сказал ему Ярош. И повернулся к Реськевичу: — Ну, говорите, я вас слушаю.

— Убираю я, товарищ директор, учительскую на третьем этаже, — начал со вздохом Реськевич, беря предложенную ему папиросу. — А тут прибегает за мной дворникова дочка: кокс привезли, надо вниз идти. Ну, я побежал, а дверь оставил открытой. Не прошло и четверти часа, как я вернулся, потому что за выгрузкой дворник обещался присмотреть. Захожу в учительскую и в дверях сталкиваюсь с ним, — он мрачно указал на Томалю. — А на столе, на самой середине, лежит вот это…

Реськевич извлек из кармана помятый листок и, положив его перед Ярошем, торжественно заверил «товарища директора», что за четверть часа до его возвращения в учительскую на столе не было ничего — он собственноручно сметал с него пыль.

Ярош бросил взгляд на листовку: тот же текст, но отпечатан более четко.

Он пытливо посмотрел на Томалю и тихо спросил:

— Что ты делал в учительской?

Томаля весь трясся от сдерживаемых рыданий.

— Я ничего не знаю, пан директор, — сказал он всхлипывая.

— Тебя спрашивают, что ты там делал? — прикрикнул на него Реськевич.

Томаля, заикаясь и давясь слезами, начал объяснять, что на третьем этаже было собрание фотографического кружка. Он вышел на минутку в уборную и, возвращаясь, увидел, что дверь в учительскую открыта. — Я только заглянул туда и сразу ушел, — пропищал Томаля. — А тут пан Реськевич…

— А почему же ты так меня испугался? — перебил его Реськевич, нагибаясь вперед. — Так перетрусил, как будто самого чорта увидел?

Томаля не отвечал. Стоял, повесив голову, и плакал уже не так громко.

— Это ты положил на стол листовку? — спросил его Ярош спокойно. — Сознавайся. Все улики налицо, Томаля. Ты можешь свою вину смягчить только тем, что скажешь всю правду.

— Или я, или он, — мрачно пробормотал Реськевич. — Никого больше там не было.

Томаля опять разревелся. Закрыв лицо рукавом, он сквозь слезы клялся, что ничего не знает. Потом, с жестами старой трагической актрисы, хотел упасть на колени, но сторож дернул его за руку и гаркнул:

— Ты тут комедию не ломай! И перестань реветь, слышишь, сопляк?

Томаля моментально успокоился. Шмыгнул носом и, глядя исподлобья на Яроша, сказал шопотом:

— Я ничего не сделал, товарищ директор. Там, наверное, был еще кто-то…

— Кто же? — грозно остановил его Реськевич. — Говори сейчас, что знаешь!

— Я видел, как по коридору проходил профессор Моравецкий, — сказал Томаля чуть слышно. И опять затрясся, застучал зубами.

Ярош посмотрел на вытаращившего глаза Реськевича. Долгую минуту в комнате царила тишина, только дождь плескался по карнизу крыши.

— Можешь идти, — промолвил Ярош. — Ступай прямо домой. Завтра после уроков мы еще с тобой поговорим.

По уходе Томали Ярош и Реськевич некоторое время молча сидели друг против, друга. Сторож шумно дышал через нос и ерзал на стуле.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил, наконец, Ярош.

— Не знаю, — глухо отозвался Реськевич. — Ничего уж теперь не знаю. Я… я профессора Моравецкого уважаю, товарищ директор.

И вдруг открыл рот, словно ему воздуха не хватало.

— Товарищ директор, — произнес он шопотом. — Порядка ради я обязан вам доложить…

— Ну? — внимательно глянул на него Ярош.

— Обязан доложить… Когда я ходил вниз распорядиться насчет кокса… мне навстречу попался профессор Моравецкий. На площадке между вторым и третьим этажами. Он меня в темноте не узнал. А я торопился, товарищ директор…

4

На перемене к Антеку Кузьнару, стоявшему с Вейсом у аквариума, подошли Збоинский и Тарас. Збоинский с торжественной миной сказал:

— Поздравляю, Кузьнар! Твой старик награжден орденом «Знамя труда» за перевыполнение плана.