Граждане

Шульмерский сделал паузу, склонив набок голову и словно всматриваясь в Моравецкого дырками носа. Потом добавил тише: — Ксендз Лесняж просил сердечно вас обнять.

Моравецкий молчал, тупо глядя в одну точку.

— В нынешние времена людям надо держаться вместе, — сказал математик, беспокойно ерзая на стуле. Потом придвинулся ближе к Моравецкому.

— Пан Ежи, мысль о вас мне прямо-таки не дает покоя! Я восхищаюсь вашим умом, но иногда его направление мне непонятно. К каким выводам вы пришли за эти семь лет?

— Думаю, что к иным, чем ксендз Лесняж.

Шульмерский рассмеялся.

— Уж не думаете ли вы, что он — мой духовный наставник? Меня с ним свели случайные обстоятельства. А вот с вами, пан Ежи, нас связывает не случайность… Мы — смежные звенья одной и той же цепи. Да, да, из таких людей, как мы, создана цепь, которая должна связать воедино целое поколение и в то же время она связывает нас между собой… Однако вы меня тревожите, пан Ежи… Впрочем, не только меня, а их тоже. Там, кажется, уже ссорятся из-за вас: на одной стороне Постылло, на другой — Сивицкий и эта вертихвостка, Небожанка. А Ярош — тот до такой степени одеревенел, что не склоняется ни на одну сторону. Ваша непримиримость произвела на них выгодное впечатление, но есть в вас нечто такое, что они презирают — и я тоже, уж не гневайтесь, пан Ежи… Какое-то донкихотство, мягкотелость. Ни к чему хорошему это не приведет… В вас, пан Ежи, есть два полюса, положительный и отрицательный, плюс и минус! И потому вы представляете собой как бы замкнутую цепь, недоступную для других. Иногда мне кажется, что вы стараетесь одновременно понять и Яроша, и Сивицкого, и, скажем, меня…

Математик не отводил глаз от лица Моравецкого. Ноздри у него настороженно дрожали, как уши у гончей.

— Очевидно, моим положительным полюсом вы считаете себя? — сказал Моравецкий, упорно глядя на пепельницу.

Шульмерский с минуту продолжал сверлить его любопытным, оценивающим взглядом.

— А то кого же? Уж не их ли? Они вас утопят вместе с Дзялынцем. Этот тоже хорош — ведь продувная бестия, а в сотый раз ляпнул глупость и подвел нас всех. И после него первой жертвой будете вы. Думаете, Ярош вас пощадит? Это хитрая лиса. Постылло опасен тоже, ему пальца в рот не клади. А остальные — Сивицкий и эта девчонка — в решительную минуту наберут воды в рот и не пикнут. Я их знаю! Партийная дисциплина… Притом, — он понизил голос, — нам сильно повредила эта история с листовкой…

Моравецкий удивленно поднял голову: он ничего не знал о листовке.

— Да неужели не знаете? — ахнул Шульмерский. Потом сострадательно вздохнул и прищурил левый глаз в знак того, что ему понятна причина такого забвения всего окружающего. Но правым глазом он так и впился в лицо Моравецкого и шопотом стал рассказывать, что в старших классах ходит по рукам листовка, в которой молодежь призывают к сопротивлению. Зетемповцы перехватили несколько штук и принесли директору.

— Понимаете? — Шульмерский сопел от возбуждения. — Подпись на этих прокламациях «Меч». Надо решаться! Нас призывают быть готовыми, мобилизовать все наши моральные силы, ибо война на носу… А вы еще раздумываете! Я…

Шульмерский вдруг запнулся, как будто блеск очков Моравецкого ударил ему в глаза.

— Вы что-то сказали? — он тревожно кашлянул. — Я не расслышал…

— Уходите! — повторил Моравецкий.

Шульмерский наклонился вперед. Он побагровел и открыл рот, словно ему воздуха не хватало. Потом поднялся и стал осторожно пятиться к двери.

— Живее! — процедил сквозь зубы Моравецкий.

Уже надев пальто и собираясь выйти, Шульмерский медленно повернул голову к Моравецкому, который стоял за ним и ждал.

— Вы мне так ничего и не скажете? — буркнул он уныло и злобно.

Моравецкий, упорно глядя на его красное мясистое ухо, легонько подтолкнул его к двери.

— Пожалуй, не скажу, — отозвался он устало. — Хотя следовало бы! — И отер руки о полы пиджака.

— Каналья! — проворчал Моравецкий. Он стоял на улице, бормоча что-то себе под нос, и вдруг заметил, что прохожие оглядываются на него. Ладони у него были мокрые, потому что он все время вытирал их о пальто. Дождь, смешанный с мелким снежком, журча поливал его шляпу. Увидев перед собой высокое темное здание с рядом освещенных окон, он с удивлением осмотрелся и тут только сообразил, что добрел до самой Мокотовской и стоит перед школой. Светились окна на третьем этаже… Сейчас четверть седьмого. Наверное, это Лешек Збоинский собрал там свой фотографический кружок. Моравецкий улыбнулся, вспомнив его звонкий голос: «До свиданья, пан профессор!»

Постояв, он медленно вошел в школьные ворота.

3

Директор Ярош, выходя из школы, разминулся с высоким мужчиной, шедшим ему навстречу. Он даже слегка задел его, проходя мимо, но только потом сообразил, что то был Моравецкий, и невольно остановился: его кольнула мысль, что Моравецкий может подумать, будто он его нарочно «не узнал». И, конечно, он это свяжет с недавними происшествиями в школе и сочтет за пренебрежение или умышленное оскорбление. Ярош крепче сжал ручку портфеля. У человека тяжело больна жена… Не вернуться ли под каким-нибудь предлогом? Он еще застанет Моравецкого в раздевалке. Одно мгновенье Ярош колебался, но затем решил, что Моравецкий, вероятно, тоже его не узнал: ведь в подворотне темно.

Было уже около половины седьмого: сегодняшнее партийное собрание продолжалось три часа. В ушах у Яроша еще звучала запальчивая речь Сивицкого, прерываемая холодными репликами Постылло, и несмелые слова Небожанки, чей взгляд он все время ощущал на себе. Дело тянулось вот уже два месяца, а партийная организация до сих пор не составила себе определенного мнения. Сейчас Ярош мысленно собирал воедино все факты: столкновение учеников с Дзялынцем, педагогический совет, выходка Моравецкого, листовки… Он словно видел еще перед собой эту смятую бумажку с неясно напечатанным текстом, которую принес ему бледный от волнения зетемповец Кузьнар. На прошлой неделе два экземпляра той же листовки были найдены в библиотеке на полке, засунутые между книгами. Обнаружил их ученик Арнович.

Ярош жил на Польной улице, за два дома от площади Унии. Ожидая автобуса номер 117, он смотрел на освещенные окна школы. Классы, коридоры, мастерские, лаборатории… Несколько сот мальчиков, которых ему доверили. И вот кто-то приносит сюда пачку листовок в портфеле или в карманах. Кто-то, полный ненависти. Ярош с тягостным чувством смотрел в окна школы. Мысль, что завтра этот неизвестный враг может опять прийти сюда, вдруг стала нестерпима. Он снова с трудом поборол желание вернуться, остаться в школе на ночь, сторожить… Ведь здесь — вся его жизнь. Нет, не только его! Тысяча жизней и тысячи, тысячи дней, действий, слов, которые эти мальчики, покидая навсегда школу, понесут с собой в цеха, аудитории, клубы, учреждения. Они будут учить, строить, лечить. Некоторые тоже станут педагогами, другие займут передовые посты в промышленности и науке, на кафедрах и в проектных организациях… Он видел в своем воображении прекрасную обширную страну, в которой будут хозяйничать его мальчики. Землю, на которой вырастут новые города и сады. Уходящий в небо дым заводов и фабрик, школы среди зелени.

Озабоченно поглядел он на темные стены школы: в июне отсюда выйдут шестьдесят выпускников. Сто двадцать нетерпеливых рук… «Все ли я сделал для них?» Он вспоминал одного за другим учеников двух последних классов — одиннадцатого «А» и одиннадцатого «Б». Но размышления его прервал подъезжавший автобус. Его толкнули вперед, и он очутился в набитой людьми коробке, мелко дрожавшей от гудения мотора.

Пятнадцать лет тому назад Станислав Ярош, тогда еще молодой учитель и «бунтовщик», сидя в жешовской тюрьме, несколько ночей беседовал с человеком, заключенным в той же камере. Это был тщедушный и седоватый мужчина с глазами мечтателя и худыми руками чахоточного. Полиции он был известен под фамилией «Буткевич», но настоящие имя и фамилия у него были другие, и он, познакомившись с Ярошем, через несколько дней сообщил их ему.

Ярош рассказал этому человеку свою биографию, делился с ним заветными мыслями. К марксизму он пришел давно, и арест, вырвавший его из жизни в разгар забастовки, стал для него переломным этапом: он понял все. Шагая по камере, Ярош с увлечением рассказывал соседу свою историю самоучки, который локтями пробил себе дорогу к свету из душного и темного подвала. В ту же ночь он попросил «Буткевича», чтобы тот, когда они встретятся на свободе, связал его с партией. Тот обещал. Но на другой день этого сотоварища по заключению, которому Ярош доверился, увели из камеры, и свиделись они опять только через полтора месяца, на суде, когда разбиралось дело Яроша: «Буткевич» выступал в качестве свидетеля обвинения. Своим тихим голосом он изложил все, что узнал в камере от самого Яроша.