Граждане

Для повторного обследования на «Искру» был послан Павел Чиж. Лэнкот телеграммой предупредил Гибневича, что репортер уже выехал, а через два дня, преследуемый всякими страхами, порожденными его беспокойной фантазией, отправил вторую телеграмму, на этот раз Чижу, требуя его немедленного возвращения в Варшаву. Чиж распоряжение выполнил, и уже на другой день Лэнкот с облегчением слушал его восторженные рассказы об «Искре».

— А кто вами там занимался? — спросил он небрежно. И когда услышал фамилию Гибневича, окончательно успокоился. «Отлично сделано дело», — констатировал он про себя. И, скинув с плеч эту заботу, уехал в Радом по делам «Голоса».

Лэнкот взял перо и начал новый абзац.

«Наше молодое поколение, — писал он, — выраставшее в первые годы после Освобождения, станет опорой грядущих начинаний, которые…»

Он остановился, подбирая нужные слова, «…которые превзойдут нынешние тем, что…» «Чем же?» — задумался Лэнкот. Неожиданно ему пришло в голову, что в жизни некоторые вещи повторяются через большие промежутки времени. Вот он снова ожидает возвращения Павла Чижа с «Искры». Так же, как несколько месяцев назад, звонит в редакцию, спрашивает, вернулся ли Чиж. И так же тревожится…

Однако жизненный опыт подсказывал Лэнкоту, что в подобных случаях вовсе не все повторяется с обязательной точностью. На этот раз он был готов ко всяким неожиданностям. Разве не может, например, случиться, что Гибневич захворал и Чиж попал в дурные руки? Ему уже представлялся Гибневич в постели, больной гриппом. Он снова отложил перо. «Ну, а если даже так? — он пожал плечами. — Стоит ли из-за такой мелочи расстраиваться?»

Но он знал, что мелкие неприятности и давно забытые промахи иногда месяцами живут где-то под землей и вдруг в самый неожиданный момент пробиваются на поверхность и цепкими, страшно цепкими побегами оплетают ноги.

Лэнкот встал из-за стола и, подойдя к телефону, набрал номер редакции. Дома на Фильтровой улице были серые, довоенные. В окне напротив девушка выбивала коврик. Из редакции ответили, что Чиж еще не приехал.

— Люцына, — позвал Лэнкот, шагнув к двери, — я хочу тебе кое-что прочесть.

В редакции он узнал от секретарши, что Чижа все еще нет, а Зброжек не представил обзор польской печати за неделю. Лэнкот хотел было вызвать его, но потом рассудил, что разговор с Зброжеком будет для него изрядной трепкой нервов, а, судя по всему, день и без того предстоит жаркий.

— Ну, можно ли при таких условиях работать! — только и сказал Лэнкот. — Ты слышал? — обратился он к вошедшему Бабичу. — Опять Зброжек не представил материала. Это уже переходит всякие границы!

— Чего же ты хочешь? — со смехом отозвался Бабич. — Виктор проделал ночное турне по кабакам и на рассвете был в «Парадизе», пьяный в стельку. Парень страдает.

— Страдает? — удивился Лэнкот и, пожав плечами, стал просматривать бюллетени ПАП. «Страдает»! — размышлял он, пробегая глазами последние известия. — Замечательное оправдание! Не представил обзора, потому что страдает! Что, если бы и я вздумал этим оправдываться? «Завтра газета «Голос» не выйдет, так как редактор Лэнкот страдает».

— В Тунисе всеобщая забастовка, — сказал он вслух. Подчеркнул зеленым карандашом сообщение о забастовке и буркнул:

— А отчего же это он страдает?

Бабич бросил на него испытующий взгляд, доставая папиросу из лежавшей на столе пачки.

— Тебя совесть не мучает иногда, Здзислав? — спросил он, выпуская струю дыма.

— Нельзя ли без глупостей? — рассердился Лэнкот. — Уж не думаешь ли ты, что я буду перед тобой исповедоваться?

— Нет, — хладнокровно ответил Бабич. — Я не священник, я только наблюдатель. У меня грехи все явные, все наружу — стоит только взглянуть на меня. Я ничего не скрываю… А вчера я в «Парадизе» пил с Виктором Зброжеком. И знаешь, что я тебе скажу? Он нас возненавидел.

— Кого это — нас? — полюбопытствовал Лэнкот.

— Меня, тебя, Лефеля, Пахуцкую… Всех. А теперь уже и Чижа. Поздравляю, Здзислав!

Лэнкот как будто не слышал последних слов Бабича. Он потрогал пальцами подбородок, соображая что-то.

— Говоришь, и Чижа тоже? — переспросил он вполголоса.

Бабич захохотал.

— Ох, люблю тебя за трезвый ум, Здзислав! Но не хотел бы умирать на твоих руках. Неужели ты не видишь, что Зброжек погибает?

Лэнкот перехватил быстрый, любопытный взгляд его глаз, полускрытых складками дряблой кожи, и недовольно отвернулся.

— Каждый сам за себя отвечает, Валерий, — возразил он. — И не сочиняй ты, пожалуйста, трагедий! В словаре нашей партии нет слова «гибнуть». Зато мы знаем, что значит «скатиться на позиции классового врага». Ты утверждаешь, что Зброжек нас ненавидит. Кого же это «нас»? Коллектив? А человек, оторвавшийся от коллектива, сам отдается в лапы реакции.

— Браво! — пробормотал Бабич. — Сто раз скажу: «браво!»

Он пожелтевшим пальцем потушил папиросу и добавил вставая:

— Ты был бы замечательным биллиардистом: у тебя твердая рука, Здзислав. Нам всем следует у тебя поучиться, о великий чемпион трезвости!

— Да, пьянства я в своем коллективе не потерплю! — отрезал Лэнкот.

Бабич опять сел.

— Я пью только вне редакции, — сказал он тихо и смиренно. — А здесь — никогда. Нюхать меня незачем, я не цветок. А слов моих не следует принимать всерьез. Ты это и сам знаешь, Здзислав.

Лэнкот с непримиримым видом молчал, уткнувшись в бюллетень. Бабич метнул на него украдкой тревожный взгляд.

— Я принес репортажик о гастрономических магазинах Варшавы, — сказал он через минуту и полез в карман. — Не репортаж — конфетка, скажу я тебе! Все так, как ты любишь: выводы положительные, проявлена забота, и никаких щекотливых подробностей! Читали три директора и все очень хвалили. Слышишь, Здзислав?

Лэнкот слегка кивнул, но лицо его не прояснилось.

— Ну, я пойду, — просипел Бабич. — У тебя, наверное, куча работы, а я тут сижу и трещу… Ах да, главное чуть не забыл: Вейер официально назначен пресс-атташе в Пекине. Говорят, он там уже и останется, а жена собирает пожитки и едет к нему.

Лэнкот поднял голову.

— Это достоверно? — спросил он тихо.

— Непроверенных слухов я не передаю, — ответил Бабич с достоинством. Он уже стоял на пороге.

Когда он ушел, Лэнкот снова отдался своим мыслям, теперь уже более отрадным… Он встал и, по своей привычке, подошел к окну. В туманном зимнем воздухе чернел недостроенный купол евангелического собора, одетый лесами, дальше виднелось белое, свеже оштукатуренное здание картинной галереи. Скользили по асфальту автомобили, объезжая бетонные площадки. Прохожие отсюда казались не больше воробьев. Лэнкот подышал на стекло, подумал: «А ведь жизнь — занятная штука!» Вспомнил слова Бабича о Зброжеке и его ненависти к Чижу. Похвалил себя мысленно: «Правильно я действовал». Он охотно похвастался бы сейчас перед Люцыной, которая не всегда верила в меткость его суждений и частенько его предостерегала: «Вот вернется Вейер, тогда увидишь…» — «Не вернется», — с тихим удовлетворением усмехнулся Лэнкот, вспоминая их разговор. Мгновение спустя он уже забеспокоился, не малодушие ли это с его стороны. Но тут затрещал телефон, и голос секретарши объявил, что приехал редактор Чиж.

— Просите, — крикнул Лэнкот в трубку и торопливо сел за письменный стол.

Вместе с Чижем пришел Сремский, секретарь партийной организации, чтобы договориться о повестке предстоящего собрания. Сдерживая нетерпение, Лэнкот ему поддакивал: да, верно, их организация работает слабо, собрания бывают слишком редко. Сремского Лэнкот про себя называл начетчиком и растяпой, но считался с ним. Они составили план собраний, и пока Сремский, низко наклонив лысую голову, записывал даты, Лэнкот из-за его плеча украдкой наблюдал за стоявшим у окна Чижем. Ему показалось, что Павел сегодня рассеян и мрачен: он все время молчал и как будто не слышал, о чем они говорят. Неясный страх закрался в душу Лэнкота: он не любил, когда его сотрудники задумывались.