Граждане

— Сделай передышку, — посоветовала она ему. — Когда работа не клеится, лучше ее на время отложить.

Она села на кровать Антека у чертежного стола, и они с Павлом принялись болтать. В разговоре Бронка упомянула, что о Павле спрашивала Агнешка Небожанка. Вчера она случайно встретилась с ней на Новом Свете.

— Ты что, Павел? — шепнула вдруг Бронка, испуганная переменой в его лице.

— Не говори мне о ней… — невольно вырвалось у Павла.

Он тут же пожалел об этом. Бронка побледнела и отвернулась.

— Извини, — сказала она тихо. — Я ничего не знала…

— Бронка! — вскрикнул Павел. — Постой, Бронка!

Но ее уже не было в комнате.

На третий день Павел дописал свой репортаж, на который он извел гораздо больше бумаги, чем на все предыдущие. Статья заканчивалась длинным описанием производственного совещания на заводе и строгим предупреждением по адресу Бальцежа. «Безответственные нападки таких людей, — писал Павел, — все равно что засыпка песка в шестерню социалистической машины. Нам следует крепко ударить по таким, как Бальцеж, даже если ими движет не злой умысел, а сознание неверно понятого долга». Подумав, он зачеркнул слова «крепко ударить» и написал «твердой рукой направлять», а статью озаглавил так: «Лучшее будущее «Искры».

Лэнкоту статья понравилась. Он назвал ее «верхом достижения» и внес только одну поправку: выражение «безответственные нападки», относившееся к Бальцежу, заменил словами «анархические выступления» и, выкинув фразу «даже если ими движет не злой умысел, а только неверно понятый долг» (ибо она, по его мнению, ослабляла общий тон статьи), сердечно поздравил Павла с удачей.

Статья была отдана в переписку. Когда Павел, немного растерянный, не зная, радоваться ему или огорчаться, сел за свой редакторский стол, зазвонил телефон. — Соединяю, — послышался сонный голос телефонистки, дежурившей у коммутатора.

— Да, это я, — прошептал Павел, заслоняя ладонью отверстие трубки. Издалека, словно сквозь сильный шум, доносились тихие слова Агнешки. Только теперь Павел понял, что с той ночи, когда они расстались, он все время не переставал думать о ней.

— Хорошо. Значит, завтра в четыре у тебя, — сказал он в трубку.

Однако на другой день свидание не состоялось, так как Виктор Зброжек, случайно прочитав в машинном бюро репортаж Павла об «Искре», взбесился и потребовал созыва редакционной коллегии. А Павел уже не успел предупредить Агнешку, что не сможет прийти.

В четыре часа началось совещание редакционной коллегии «Голоса» под председательством Лэнкота.

Глава двенадцатая

1

Уже неделю Кузьнар и Тобиш работали в новом бараке, в полукилометре от барака «А», где раньше помещалась дирекция. Этот новый барак стоял на территории Новой Праги IV, то есть на «Кузьнаровых полях» — так окрестили территорию рабочие, и это название укрепилось за ней. На еще недавно пустынной равнине теперь выросли склады под плоскими черными крышами и деревянные навесы, забор протянули значительно дальше, за трамвайное кольцо, отрезав от полей одинокую голубятню, единственный след жизни в этой серой пустыне. В конце февраля на полях появились люди, тянувшие за собой проволоку, и принялись в разных местах вбивать колышки в землю, еще укрытую пластами пожелтевшего снега. К этому же времени сюда начали усиленно свозить строительные материалы и оборудование. С раннего утра громыхали грузовики, телеги, тягачи, распугивая стаи ворон и голубей, и, в страхе хлопая крыльями, птицы улетали за сосновую рощу, в сторону Вавра. Одичавшие, худые коты и бездомные собаки со всей околицы, бродившие здесь раньше в поисках костей, теперь удирали, чуя опасные перемены. Под навесами краснели уже горы кирпича, с площадок огромных прицепов с грохотом сбрасывали доски. Подвозили первую батарею новеньких бетономешалок. Возы, нагруженные гравием, с трудом выбирались из заросших кустарником оврагов. Крики возчиков сливались с конским ржанием и рычанием моторов.

Свершилось: строительство сделало первый решительный шаг в эту сторону. И, как водится, происходило это в бестолковой суматохе и шуме, с множеством затруднений и недоразумений, от которых свирепели люди. На новом заборе, далеко за трамвайным кольцом, уже красовался большой транспарант, возвещавший белыми буквами на красном фоне установленные сроки начала и окончания стройки Новая Прага IV. Читать это мало кому доводилось — разве только соснам на краю рощи, к которой он был повернут: люди проходили здесь очень редко. Однако транспарант — как и горячее воззвание и гордые лозунги — делал свое дело: он был и торжественным свидетельством, и глашатаем той невидимой силы, что породила всю эту суматоху, беготню, грохот и крики. Когда шум на время утихал, слышен был его шелест. Он вздувался и морщился под влажным ветром, который налетал с окружающих Варшаву равнин, скрытых в тумане.

Для Михала Кузьнара наступили горячие дни. Передав инженерам Гнацкому и Шелингу руководство последней не законченной еще работой на Новой Праге III (в только что достроенные, еще не оштукатуренные корпуса уже вселялись первые семьи из развалин на Повонзках), он перебрался в наспех сколоченный барак, из окон которого открывался вид на просторы «Кузьнаровых полей» (он и сам уже незаметно привык к этому новому названию). На них сосредоточил он все свои надежды, всю силу воли и воображения. Кузьнара никак нельзя было назвать мечтателем, однако он, глядя на пустые, голые поля, замусоренные и убогие, уже видел здесь между шпалерами кленов и лип ряды белых домов с легкими и стройными колоннами подъездов и пестреющие всеми красками сады. Да, вот какую картину видел Кузьнар и уже ничего другого не мог себе представить. Хотя трезвый рассудок нередко напоминал ему о той пропасти трудной работы, какая лежит между настоящим и его видениями, все же, когда взгляд его падал на жалкую сосновую рощицу, торчавшую на горизонте, воображение рисовало ему на этом месте сверкающую на солнце круглую центральную площадь будущего поселка с белым высотным домом среди цветников и зеленых газонов.

В эти дни он был как-то по-новому суров и важен: реже смеялся и балагурил, все больше молчал, уйдя в свои мысли. На стройке скоро заметили перемену в нем.

— Что это он ходит с постной миной, как ксендз? — говорил доморощенный философ Озимек. — Не к добру это, я вам говорю!.. У меня глаз наметанный… В Лионе перед прошлой войной…

К рабочим Кузьнар был в этот период очень внимателен, часто вызывал к себе то одного, то другого, долго и заботливо расспрашивал, не нуждается ли в чем, и даже советы давал, вникая в их личные дела. Но за этой спокойной добротой и серьезностью люди угадывали таившуюся в глубине лихорадку, и сам Кузьнар ощущал ее в себе. Следя, чтобы завоз материалов шел по плану, вырывая из горла у многочисленных трестов и главных управлений все новые и новые грузы цемента, леса, кирпича, новые машины, инвентарь и транспортные средства, он думал только об одном. Его неотвязно преследовала картина того весеннего дня, когда ковш экскаватора поднимет первый пласт земли с «Кузьнаровых полей».

Правда, до весны было еще далеко, стояла зима, — если можно назвать зимой дни, загрязненные серой слякотью и липким снегом из низко нависших мутных туч, — но в душе Михала Кузьнара уже трепетали первые легкие шелесты весны, теплое дыхание мартовского неба. Он ходил по территории стройки в накинутом на плечи пальто, сдвинув шапку так далеко назад, что она еле держалась на голове, и чаще прежнего поздними вечерами бродил один между бараками и складами. Отпустив Курнатко, он проводил долгие часы один на погруженной во мрак стройке. А утром появлялся здесь еще более спокойный, ласковый, на удивление терпеливый и внимательный к людям. И даже частые аварии подъемных кранов на Новой Праге III — вечная беда, огорчавшая всех, — не могли вывести Кузьнара из равновесия. Эти краны (их называли «зетами», так как название выпускавшего их завода по-польски начиналось с буквы «зет») беспрестанно выходили из строя оттого, что их подшипники распаивались. Но то ли Новая Прага III уже меньше интересовала Кузьнара, всецело поглощенного своими новыми мечтами, то ли нрав его изменился, — во всяком случае, в этот период никто не видел его в гневе. Но его сосредоточенность, мягкость и ясное спокойствие никого не обманывали — люди чуяли, что под всем этим кроется твердость кованого железа. Один только человек способен был его разозлить и вывести из себя. И был это не Шелинг, чью болтовню Кузьнар давно перестал принимать всерьез, а секретарь партийной организации Тобиш.

Почти по всем вопросам — от самых мелких до самых важных — директор и секретарь принципиально расходились во мнениях. С глазу на глаз Тобиш упрекал Кузьнара в «авантюристической неорганизованности», а Кузьнар Тобиша — в сектантстве и ханжестве. На заседаниях партийного комитета, когда Тобиш брал слово, Кузьнар становился глух, как пень. Зато Тобиш во время выступлений Кузьнара следил за ним с карандашом в руке и был все время начеку, готовясь защищать свои позиции. А так как оба они были люди упрямые, непокладистые, то заседания затягивались нередко до поздней ночи.

О чем, собственно, они спорили? Что разделяло этих двух людей? Кузьнар часто ломал себе голову над вопросом, почему ему так трудно ладить с секретарем. — Мы с вами из разного теста, — сказал он как-то раз Тобишу, когда они шли домой после очередной стычки.

— При чем тут тесто? — рассердился секретарь. — Просто вы неверно понимаете задачи партийной организации.

— А вы… — окрысился было на него Кузьнар, но не договорил: ведь так можно было препираться до утра.

— Вы — плотник, — проворчал он потом. — А я — каменщик. И между нами столько же общего, сколько между деревом и кирпичом.