Граждане
Шрифт:
— Спасибо, товарищ, — с облегчением сказал он Сремскому, который укладывал бумаги в портфель. — Надеюсь, теперь мы двинем работу вперед.
Последние слова прозвучали именно так, как это нравилось Лэнкоту. Он охотно щеголял боевым и рабочим языком партии. Выпроводив Сремского, он постоял минуту за столом, потом повернулся к Чижу:
— Присаживайтесь!
Он внимательно изучал лицо Павла. По выражению этого лица трудно было что-нибудь заключить, однако Лэнкоту казалось, что произошла какая-то перемена, стряслось что-то такое, чему следовало помешать. Он достал из ящика стола папиросы для Павла и, приветливо глядя на него, откашлялся.
— Ну, каковы ваши впечатления? — спросил он, силясь придать голосу дружески-шутливый тон.
Павел поднял
Павел шел к Лэнкоту, как к человеку, который может ему помочь. Он был растерян. Вчерашнее возвращение с Агнешкой из ресторана походило на разрыв — страшный, безмолвный. Они ехали ночью в пустом автобусе, молоденькая кондукторша дремала, свесив голову над своей кожаной сумкой. За всю дорогу Павел и Агнешка не обменялись ни словом. В упрямом ожесточении сидели они оба, усталые, бледные, не поднимая глаз от грязного пола. На остановках кондукторша просыпалась и, пробормотав название улицы, опять засыпала. В автобус никто больше не входил. На поворотах плечо Павла касалось плеча Агнешки. С подавленной горечью провожал он каждую убегавшую назад улицу. Он не мог простить Агнешке своего унижения и, хотя она уже не застала Зброжека в баре, — с той минуты, как она пошла его искать, почти силой вырвав руку из руки Павла, Павел растоптал все свои надежды. Когда Агнешка вернулась, у него был вид человека, который заглянул в глаза смерти. Он сознавал и чувствовал одно, — что гибнет, что Агнешка любит не его, а Виктора. И с той минуты он замкнулся в злом, суровом молчании — решил умирать гордо. В автобусе глаза их несколько раз встречались, но после этого оба молчали еще упорнее. «Не надо мне ее сострадания, — думал Павел. — И вообще ничего я больше не хочу». Конечно, было нечто, чего он в глубине души все-таки хотел: поверить, что он ошибся. И для этого Агнешке достаточно было бы сделать один легкий жест, сказать одно слово. Но, видно, она тоже боролась за свое человеческое достоинство. И они до конца так ничего и не сказали друг другу, простились холодно, почти враждебно. И в первый раз, прощаясь, не уговорились о новой встрече.
На другое утро Павел проснулся поздно, с тяжестью на душе, которая напомнила ему об огорчениях минувшей ночи раньше, чем он успел о них подумать. Сначала он решил пролежать весь день, но как только закрыл глаза, отчаяние охватило его с такой силой, что он вскочил с постели. «Я ее никогда больше не увижу!» — сказал он себе, судорожно теребя край одеяла. В квартире не было ни души, все давно встали и ушли. Павел сжал руками голову, словно хотел заглушить в ней гул страшной, бессмысленной пустоты. «Что теперь? — спрашивал он себя. — Что теперь?»
Наконец он заставил себя проделать все то, что делал каждое утро. Умылся, оделся, в кухне нашел приготовленный для него Бронкой завтрак. И, к своему удивлению, после всего этого почувствовал себя немного лучше.
По дороге в редакцию он встречал много людей, и на душе стало как-то легче. Воздух был насыщен сыростью мягкой, слякотной зимы, зыбкий туман липнул к коже. Павел жадно вдыхал эту сырость. Шумное оживление вокруг как-то притупляло его горе. Оно казалось уже более обыденным — быть может, просто потому, что внимание Павла было отвлечено: следовало быть начеку, чтобы не толкать пешеходов и не попасть под автомобиль. В эти часы на варшавских улицах бывает большое движение.
В редакции Павел сразу окунулся в нервную, напряженную работу. Его ожидали несколько незаконченных дел, пачка новых писем. Телефон на его столе звонил, как бешеный. Но едва он успел бегло просмотреть все залежи, как прибежала секретарша.
— Вас просит редактор Лэнкот!
Когда Сремский ушел и они с Лэнкотом остались вдвоем, Павел еще испытывал тупую боль в сердце. Но,
не сознавая этого, он был уже не тот, что час назад. С неясной надеждой смотрел он в глаза Лэнкоту. Этот спокойный, сдержанный человек, сидевший по другую сторону письменного стола, казался ему олицетворением всего того, что заключено в слове «партия». Может ли Лэнкот помочь его горю? Нет. Это Павел хорошо понимал, но в то же время знал, что партия дает человеку безмерную силу, способна в самые тяжелые минуты укрепить, поддержать каждого, кто слабеет. И этого-то он ждал от Лэнкота.Он, наконец, поднял голову и коротко изложил Лэнкоту свои впечатления от поездки на «Искру». Он попал на завод в горячее время и не все ему удалось выяснить. Но одно казалось несомненным: трудности, мешавшие выполнению плана, расшевелили коллектив «Искры», вызвали брожение.
— И мне думается, товарищ Лэнкот, что это хороший признак, — добавил Павел с улыбкой. — Как вы полагаете?
Лэнкот утвердительно кивнул: — Да, в принципе это так. Но, разумеется, всегда все зависит от конкретной политической обстановки.
Говорили вы с инженером Гибневичем? — спросил он, отрывая уголок от лежавшего на столе конверта.
— Да, после собрания он меня пригласил к себе.
Павел, задумавшись, смотрел на бумажный шарик в пальцах Лэнкота.
— От него я узнал важные подробности, которые помогли мне понять некоторые выступления на этом собрании.
— Та-ак, — протянул Лэнкот. — Это интересно. А какого вы мнения о Гибневиче?
Павел ответил, что этот инженер, кажется, — ценный работник. — Правда, я мало его знаю, — добавил он, — но во всяком случае он замечательный специалист. И он от меня не стал скрывать, что имеются серьезные затруднения…
— Это его хорошо рекомендует, — одобрительно заметил Лэнкот.
Дружелюбный тон Лэнкота согрел Павла, и сейчас ему сильно захотелось поговорить по душам. Он охотно рассказал бы Лэнкоту откровенно, без утайки все, что его мучило. Но не решался. О любви? С Лэнкотом говорить о любви? Нет, это нелепо. Однако ему вдруг стало ясно, что мучит его не одна только обманутая любовь. Вспомнился жаркий, заполненный до отказа клубный зал, где шло собрание, и та тревога, какую вызывали в нем слова, звучавшие с трибуны.
— Послушайте, товарищ, — сказал он, заглядывая Лэнкоту в глаза, — вам известно, что я на «Искре» был не в первый раз. Помните мой репортаж? Одно несомненно: я тогда ошибался, а в «Жице Варшавы» писали правду. Я не заметил тех неполадок, из-за которых сейчас у них провалили план.
Он замолчал, так как Лэнкот отвел глаза с выражением явного неудовольствия.
«Все равно, — подумал Павел, — я себя щадить не стану!» И глубоко затянувшись папиросой, он рассказал о номере «Жице Варшавы», кем-то подброшенном на его стол. Не скрыл от Лэнкота, что это и было непосредственной причиной его внезапного отъезда на завод.
— Кто-то хотел испортить мне настроение, — добавил он с горькой усмешкой. — И невольно оказал мне услугу.
— А вы не догадываетесь, кто это сделал? — спросил Лэнкот. — Да это же каждому ребенку ясно. — Он посмотрел на Павла с подчеркнутым сочувствием.
Павел вздрогнул. Замечание Лэнкота было ему неприятно.
— Нет, — он тряхнул головой. — Не будем говорить об этом!
За дверью послышался бас Будзейовицкой, которая о чем-то сердито спорила с секретаршей. Потом зазвонил телефон. — У редактора совещание, — крикнула секретарша.
— Вижу, что у вас есть какие-то нерешенные вопросы, — сказал через минуту Лэнкот. — Пожалуйста, рассказывайте.
Павел посмотрел на него с благодарностью. У Лэнкота так мало времени, а тут еще он беспокоит его своими делами! Да, это верно, он вернулся, не решив некоторых «опросов. А в особенности — один, основной: как отличить добро от зла? Как углядеть, где засело старое, а где уже рождается новое? Не знает он порой для этого средств, факты бывают неясны, люди — сложны. Чем же руководствоваться? Инстинктом, интуицией? Так они тоже иногда бессильны. Опытом? А если его не хватает?