Граждане

Он мотнул головой и опять рассмеялся.

— Это же скандал, правда? — шепнул редактор Калина Бабичу.

Лэнкот постучал карандашом по столу.

— Молчу, Здзись, молчу! — заверил его Бабич. — Не нервничай, это тебе вредно.

Наступила пауза. Потом Сремский обратился к Зброжеку:

— Если кто перед вами и виноват, это еще не значит, что ошибку нельзя исправить. Но ведь вы сами затрудняете обсуждение вопроса. Давайте говорить по-деловому, без раздражения, товарищ Зброжек! Мне не нравится ваш тон. Обвиняйте открыто и прямо.

Лэнкот наклонил голову:

— Совершенно справедливо! Деловая и творческая критика, товарищи, исключает методы инсинуации. А выпады против товарища Чижа, продиктованные личными счетами, я считаю неуместными.

Зброжек еще больше побледнел. Он хотел зажечь папиросу, но спички ломались одна за другой, и он бросал их в тяжелую медную пепельницу. Руки у него тряслись.

— Никаких личных счетов у меня с Чижем нет, — сказал он в мертвой тишине. — Мне только не нравятся его репортажи. Я считаю их лживыми. Да. В особенности последний — «Лучшее будущее «Искры». Тот самый, который вами одобрен и подписан к печати, коллега Лэнкот. Это плохой, нечестный репортаж.

Лэнкот был доволен. Он с самого начала собрания наблюдал за двумя — Чижем и Зброжеком, и то, что он заметил, наполняло его приятным возбуждением.

В то время как Чиж сидел неподвижно, упершись взглядом в щель на паркете («Хоть бы он только не взорвался раньше времени, — думал Лэнкот. — Это единственное, чего можно опасаться»), Лэнкот так же напряженно следил за некой щелью только не в полу, а, так сказать, в душевной броне Зброжека. С некоторых пор главный редактор подметил у Зброжека порывы раздражения, граничившие с безумием. Зоркий глаз Лэнкота умел высмотреть тайное в чужой душе. Иные люди любят выискивать в других слабости, чтобы оправдать свои собственные или чтобы извлечь из них для себя какую-нибудь пользу. Лэнкот был глубоко убежден, что в душе Зброжека тлеет опасный огонек. Нужно было только умело его раздуть. Он помнил слова Бабича: «Виктор ненавидит всех нас». И не выявить этой дурной черты Зброжека так, чтобы все ее увидели, — было бы просто грешно! Следовало не только изобличить ее, но указать всем, какой политический смысл имеет эта ненависть, на что она в действительности направлена. Лэнкот был почти уверен, что Зброжек злобствует не только против него или Чижа. Ему, Лэнкоту, знакома психология упадочничества!

Поэтому, пользуясь правами председателя, он направлял разговор так, чтобы, соблюдая полнейшую осторожность, не дать раньше времени ни единой капле брызнуть из надтреснутой чаши, которая в надлежащий момент неизбежно лопнет, разлетится на куски и тогда-то обнаружит свое содержимое. Чашей этой был, разумеется, Зброжек.

Лэнкот убедил себя, что поступает хорошо. Стоя на страже своего благополучия, он видел это благополучие не только в спокойном и безопасном существовании подле Люцыны, но и в разумной редакционной политике «Голоса», при которой не будут его тревожить неприятные телефонные звонки из «высших сфер», — политике, которая поможет ему ловко обходить бурлящий хаос нашего времени. Таковы были «партийные» установки Лэнкота. Приобщившись к новой идеологии, он взял из нее столько, сколько могло уместиться в его горсти. Не у каждого рука великана!

Однако свой небольшой кулак Лэнкот сжимал крепко в бессознательном судорожном усилии. Над головой Зброжека витала тень Вейера. Лэнкот боялся сравнений. Неужели же он обречен вечно играть эту несносную роль «заменителя»? Навсегда остаться суррогатом? Вейер в Китае. Если он и вернется, то не скоро. Так зачем он незримо вмешивается в здешние дела? Лэнкот издавна побаивался Вейера. Он не любил слишком высоких, шумящих и раскидистых деревьев: кусты были ему больше по душе. А Вейер с его бурным характером, неуемной жизнерадостностью, широкими, веселыми жестами, с крепкой головой и копной волос цвета дубовой коры, словно отбрасывал на все стороны беспокойные, движущиеся тени. И при нем Лэнкот не мог блистать…

Быть может, по той же причине и Зброжек внушал Лэнкоту такую неприязнь. Необходимо было покрепче пригнуть к земле эту вейерову ветвь, которая умела так больно хлестать. И страх придал небольшой белой руке Лэнкота беспощадную, неумолимую силу, какой он и сам не подозревал в себе.

Сейчас он выжидал той минуты, когда Зброжек вспылит и потеряет власть над собой. Взрыв казался неизбежным. Лэнкот был хороший технолог там, где дело касалось чужих нервов, знал пределы их стойкости. Динамит или огнестрельное оружие можно до поры до времени укрыть под землей, а бурных чувств не укроешь.

Последние слова Зброжека, жестоко задевавшие Чижа, были Лэнкоту весьма приятны. Однако он с беспокойством посмотрел на Павла: если этот взорвется первый, то ход событий может принять нежелательное направление.

Лэнкот катал из бумаги шарики, украдкой следя за лицом Чижа, как опытный тренер следит за первой скачкой своей любимой лошади.

Но Павел заговорил спокойно. Резкость Зброжека вооружила его хладнокровием и рассудительностью, хотя душа была полна жгучей горечи. Не говоря уже об обиде, его мучило более всего чувство унижения. Но громадным усилием воли он призвал на помощь рассудок, внутреннюю дисциплину, всю свою выдержку — и говорил с достоинством. Он держал себя, как человек, получивший пощечину от умалишенного.

— Не будем здесь выяснять наши личные отношения, — начал он, не поднимая головы. — Я готов не делать никаких выводов из оскорбительного заявления Зброжека. Здесь может идти речь только об оценке моей работы в газете. Об этом пусть он и выскажется. Я слушаю.

Лэнкот посмотрел на него одобрительно, затем незаметно повел глазами вокруг. Отголоски заседаний редакционной коллегии всегда очень быстро разносились по редакции, доходили до машинисток, до типографии. Он не сомневался, что уже завтра Липка расскажет наборщикам о недопустимой выходке Зброжека и достойном поведении Чижа. Это было Лэнкоту на руку: в некоторых отделах редакции, среди низшей репортерской братии и другой редакционной «пехоты» у Зброжека были сторонники.

Зброжек ответил Павлу медленно, словно в раздумье, не глядя на него:

— Никаких личных дел я не касался. Говорил о том, что ты пишешь. Твои репортажи пахнут лаком. В них не отражена борьба. А там, на заводе, идет борьба.

— Голословные обвинения! — вставил Лэнкот.

Зброжек посмотрел на него в упор, с насмешливо-презрительным вниманием и повел плечом, словно хотел стряхнуть что-то с рукава.

— Те, кто водил твоей рукой, оказали тебе плохую услугу, Чиж, — промолвил он, немного заикаясь. — Ты забыл, что есть двадцать миллионов свидетелей, которые услышат твои слова. Двадцать миллионов людей бдительных и с чуткой совестью. Их ты не обманешь, они не поверят.

Павел вскочил со стула и сжал кулаки. Казалось, он сейчас кинется на Зброжека.

Лэнкот покраснел.

— Товарищ Зброжек, призываю вас к порядку! — выразительно отчеканил он.

— Пять лет я не ходил в театр, — шепнул Бабич, наклоняясь к Лефелю. — Жизнь гораздо сценичнее наших пьес.

Карандаш Лэнкота прекратил шушуканье, и с минуту слышен был только его стук, потом воцарилась тишина.

— Я писал правду, — раздался голос Чижа. — Чистейшую правду. И отвечаю за каждое слово. Я повсюду беседовал с людьми, сам все осматривал, верил только своим глазам. Можете проверить это на месте. Повторяю: за все, что написал, я ручаюсь.

Он говорил в напряженной тишине. Кончив, сел на место и добавил:

— Вот и все, товарищи.

На миг он и Зброжек скрестили взгляды. Но только на один миг.

— Я надеюсь, что вы оцените корректность товарища Чижа, — сурово сказал Лэнкот.

— Оценю! — пробурчал Зброжек, затаптывая каблуком недокуренную папиросу. Он махнул рукой и закашлялся.

— Позвольте, — гневно вмешался Сремский. — Значит, вы попрежнему считаете, что все в порядке? Вы, как член партии…

— Как заземленный репортер, — язвительно-насмешливым тоном перебил его Зброжек. И повторил со смаком: — Да, заземленный репортер.