Граждане

Ярош постучал карандашом по столу. Оба притихли.

— Ну, так какие же новости? — спросил Ярош, глядя на Кузьнара.

— Перед первым уроком, — не спеша начал опять Антек. — Мы стояли около аквариума…

— Экзаменовали друг друга по всему курсу, — пояснил Збоинский. — И вдруг…

— Слушайте, пусть кто-нибудь один расскажет! — Вейс нервно закачал ногой.

— Враг не выдержал психического натиска и сдался, — важно произнес Свенцкий. — Я с самого начала предсказывал, что так будет.

Ярош поднял голову. Обвел мальчиков зорким, испытующим взглядом. Все четверо молчали.

— Враг? — переспросил он.

— Да, пан директор. Тот, кто подбрасывал листовки, — ответил Кузьнар тихо.

А Вейс тоже шопотом добавил:

— Томаля из седьмого «Б».

— Сам пришел с повинной! — возбужденно пропищал Збоинский, наклоняясь вперед со стула. — Весь зарёванный… и как трясся! Кто бы подумал, пан директор!

— То-ма-ля… — шопотом выговорил Ярош. Он сидел неподвижно, прикрыв глаза набрякшими веками. — Томаля!

— Такой карапузик из седьмого «Б». Мне и до плеча не достает, — объяснял Збоинский. — Посмотришь, — кажется, до трех сосчитать не сумеет. И от страха изревелся!

Ярош встал и начал ходить по комнате между окном и дверью. Мальчики провожали его глазами.

— Кто ему давал листовки? — Ярош остановился у стола.

— Кнаке, — ответил Кузьнар. — Вот как дело было. Кнаке как-то раз поймал Томалю в библиотеке: Томаля и раньше уже крал книги, а деньги, вырученные от их продажи, копил на покупку велосипеда. Он умолял Кнаке не выдавать его. И тот обещал молчать, а через некоторое время позвал его и велел подбросить листовки. Томаля говорит, что он не хотел этого делать, просил пожалеть его. Но в конце концов испугался угроз Кнаке и согласился. И с тех пор выполнял все его поручения. Только в последние дни он побоялся, что Кнаке на допросе расскажет о нем следователю, и решил сам во всем сознаться.

— Уходящий класс не сдается без борьбы! — изрек Свенцкий, когда Кузьнар замолчал. — Кто же этого не знает? Я это тебе давно твержу, малыш, — обратился он к Збоинскому.

— Значит, листовки ему давал Кнаке? Только Кнаке? — переспросил Ярош.

— По его словам, выходит, что так, — ответил Кузьнар. — И все листовки, которые найдены в школе, подбросил он один. И в библиотеке, и в учительской…

— Значит, никто больше к этому делу не причастен, пан директор, — тихо вставил Вейс.

— Это очень важно, — сказал Ярош.

Зетемповцы переглянулись, и все четверо одновременно закивали головами.

— Когда зетемповская организация активно выполняет свои обязанности, враг может пробраться разве только через щели, — с расстановкой произнес Свенцкий. — О более широкой его деятельности не могло быть и речи, я это говорил с самого начала. И если бы наше заявление о вредительских вылазках одного из учителей в свое время было принято во внимание…

Свенцкий охнул и замолк на полуслове, так как Збоинский украдкой пнул его ногой.

— Томаля… — повторял Ярош. — Кнаке и Томаля… Почему же вы не привели его сюда? — с неожиданной живостью спросил он у мальчиков. — Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

— Ни за что не хотел идти! — воскликнул Збоинский. — Дрожал от страха, вообще вел себя, как дерьм… как безответственная личность. И до звонка удрал домой.

— Пан директор, — тихо сказал Вейс. — Мы считаем, что дело Томали должна решать наша организация ЗМП.

— Педагогический совет вместе с зетемповцами, — поправил его Кузьнар. — Томале тринадцать лет.

Ярош вернулся на свое место за столом. Он с интересом смотрел на учеников. Встретил устремленные на него четыре пары взволнованно горящих глаз. У всех четырех мальчиков на щеках пробивался нежный юношеский пушок, а пальцы были в чернилах. Они глядели на него выжидательно, с горячей надеждой, но непреклонно. Ярош улыбнулся уголками губ:

— Об этом мы потолкуем после. Сейчас вам надо идти в класс. А за сообщение спасибо!

Они еще секунду помедлили, немного разочарованные. Первым поднялся Кузьнар, за ним остальные, и все поклонились, толкая друг друга. Збоинский опять споткнулся о ковер.

— Расширяйте зетемповский актив, — сказал им вслед Ярош, когда они были уже у двери.

— Это делается, пан директор, — отозвался Свенцкий обиженным тоном.

Когда они ушли, Ярош позвонил. Реськевич появился на звонок немедленно, как будто ожидал его.

— Попросите ко мне профессора Моравецкого, — отрывисто сказал Ярош.

И видя, что сторож не двинулся с места, повторил приказ громче.

— Нет его, товарищ, — вымолвил, наконец, Реськевич, зажмурив глаза и удивительно высоко подняв брови. — Не придет.

— Что? — пробормотал пораженный Ярош.

— Не придет, — Реськевич тяжело вздохнул. — Он звонил по телефону после первого урока. Жена у него померла вчера, так просил освободить его на сегодня. Великое несчастье, товарищ директор!

4

Мальчики держались в стороне. Стояли тесной группой у дорожки между могилами. Пахло хвоей и свежей разрытой землей. День был пасмурный, теплый, в душной тишине раздавалось только карканье ворон да глухой, бормочущий голос ксендза. Народу было немного. Время от времени проходила какая-нибудь набожная старушка в черном, из тех, что любят посещать кладбища, и, останавливаясь, спрашивала, кого хоронят.

— А который из них — ее муж? — прошептала одна из них с жалостливым любопытством. Мальчики не ответили. Издали им видна была голова Моравецкого, возвышавшаяся над всеми другими. Давно нестриженные волосы свисали на воротник пальто. — Еще нестарый! — сказала женщина в черном. — Года не пройдет, как возьмет другую. — Она хмыкнула покрасневшим носом и отошла.

Теперь в тишине яснее слышно было, как шуршит, осыпаясь, земля и бормочет ксендз. Вот глухо застучало что-то, и группа людей у могилы сгрудилась теснее, а стоявшие позади вставали на цыпочки.

— Пойдемте, — сказал Кузьнар.

Они отошли еще дальше и остановились у широкой кладбищенской аллеи, обсаженной кленами. Вдоль нее тянулись ряды потемневших надгробных плит с некогда зелеными, теперь разъеденными сыростью надписями. Деревья над ними сплетали голые ветви, образуя высокий, черный, стрельчатый свод.

Мальчики молчали, занятые своими мыслями. Видек, укрывшийся за спиной верзилы Шрама, задумчиво смотрел на свои калоши. Арнович шмыгал носом, то и дело поглядывая на Кузьнара. Все испытывали какое-то чувство неловкости, стеснения, у всех было тяжело на душе. Погребальный обряд казался им томительно долгим и преувеличенно торжественным. По их мнению, этот обычай, придуманный людьми минувших эпох, можно было бы как-то упростить. Трагизм смерти, ее извечная неизбежность… над этим они еще редко задумывались. Им было жаль Моравецкого, не себя. А здесь каждый как будто себя жалел! Им это казалось неприличным. В глубине души мальчики чувствовали, что они здесь лишние, и все то, что для них в жизни главное, тут как бы не к месту. Но неясным чувством, сплотившим их, они подсознательно угадывали неотвратимую связь этого главного с тем, что происходит тут, — и, быть может, потому не уходили. Стояли, держа шапки в руках, ожидая с подобающей серьезностью окончания похорон, хмурые и недоверчиво настороженные.