Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Некрасивая игра продолжалась.
Весь понедельник в контокоррентном отделе царило гробовое молчание, всем было совестно разговаривать громко; даже болтушка Главач упорно трудился, и Врзалова забывала хихикать; Мария Ландова смиренно склоняла шею над машинкой; весеннее солнце, проникнув сквозь запыленные окна, играло на ее лице. На работу она пришла серая и тихая, как всегда, взялась за перепечатку — но Бартош явственно ощущал слабенькое, едва заметное излучение, исходившее от нее. Иногда взгляды их встречались, но Мария тотчас отводила глаза.
«Пересматривая наши записи…»
После обеда Бартоша вызвали на совещание по подготовке бригады сотрудников в помощь угольному разрезу в Соколовском районе. Дело важное,
— Ты бы лучше о своем здоровье подумал, — сердито твердил Мареда. — И потом, не такое тут у нас идеальное положение, ты и тут нужен!
Когда все разошлись после рабочего дня и в отделе наступила гнетущая, полная выжидания тишина, Бартош сказал Бриху, — тот задержался тоже:
— Доктор, вам не кажется, что мы не закончили нашу беседу? Давайте поговорим серьезно!
Брих небрежно убирал бумаги в стол. Не поднимая головы, пожал плечами:
— А чего еще говорить?
— Ладно — значит, хотите продолжать ломать комедию. — Как бы не замечая стену нарочитого недоверия, возведенную из ехидных замечаний и упрямого отмалчивания, Бартош пошел в открытую: — Вы думаете, доктор, что я слежу за вами, как полицейский…
— Думаю, — отозвался Брих и прямо посмотрел ему в глаза. Такая открытая атака заставила его покинуть свою раковину и выбраться на ветер бесконечных, болезненных споров, не сулящих успеха. И он стал защищаться, нападая, — хотя устыдился еще прежде, чем выговорить: — Тем более что мы оба следим друг за другом. Я, например, слежу за вами и Марией Ландовой…
Этим он, однако, вовсе не смутил оппонента; Бартош только коротко взглянул на окно и кивнул:
— Вы наблюдательны, а мне нечего скрывать: я ее люблю. Неужели это вас удивляет?
— Сознаюсь — да! В вас — удивляет! Я-то думал, все свои чувства вы истратили на политику. Вы хотите спасти человечество, а отдельный человек, да к тому же… Вы же не имеете права отвлекаться на нечто подобное!
— Пожалуй, я пойду и дальше и признаюсь: да, еще несколько дней тому назад вы, быть может, были бы недалеки от истины. За это время я кое-что осознал, но это не важно. Политика и человек — неразрывны. Настоящую политику нельзя отрывать от человека. Это покажется вам выспренней фразой, не правда ли? Но это так. Однако поговорим о вас. Знаете, я много о вас думал, вы того стоите, доктор! Молодой, способный человек, полный жизненных сил — и отказывается от хорошей должности! Почему? Из-за интеллигентского страданьица? Если б вы хоть не кичились своей образованностью, как большинство вам подобных, — с вами можно было бы разговаривать. Жаль, доктор, жаль, что вы не с нами!
Брих помахал типографски отпечатанным обращением, которое нашел утром у себя на столе:
— Вы имеете в виду вот это приглашение поработать в бригаде на угольном разрезе?
— Почему бы и нет? Хотя бы и это. Но для вас у меня нашлось бы кое-что поинтереснее.
Дальше Бартош говорил уже один, Брих отмалчивался, решив не отвечать, чтоб не сойти с ума от сумятицы, переживаемой в последние дни. Неужели Бартош вбил себе в голову обратить меня в свою веру? — возмущенно думал он. Никогда я не найду общего языка с этим заблудшим человеком. Замуровал себя в марксизме, как в стене. И все же Брих не мог не признать, что непонятно отчего, но в нем живет доверие к Бартошу. Вот уже несколько дней он замечал трогательную, затаенную привязанность Бартоша к Ландовой — и был поражен. Бартош — и Ландова! Ерунда какая-то. Совсем недавно она чуть ли не страшилась посмотреть ему в лицо! Держу пари — коммунистов типа Бартоша она считала воплощением дьявола. А теперь?..
Бартош все говорил и говорил, и Брих наконец не сдержался.
— Чего вы от меня хотите, господи?! Кажется, я честно работаю и
живу… Что вам до меня? Вы знаете, что я с вами не согласен, и я не ребенок, чтобы вам брать надо мной политическую опеку! Или вам приказано шпионить за мной и уговаривать?..Он осекся, пристыженный, — понял, что в запальчивости обидел Бартоша. Тот тоже замолчал, пристально глядя на него, словно соображая, есть ли смысл продолжать. В конце концов первым заговорил Брих:
— Простите, в последнее время я… не в своей тарелке. Вы же, сдается, уже составили себе мнение обо всем и обо мне тоже. Ведь я многое принимаю: национализация — да! Ограничить доходы фабрикантов — да, я ведь никакой не капиталист, я верил во все, я думал — социализм… Но дело зашло слишком далеко, национализируют уже все подряд, вокруг себя я вижу вредную практику… Я все представлял себе иначе, Бартош, и, клянусь, честно относился к социализму, я хотел работать, отдать все, на что способен, — но теперь не могу! Нынешний февраль меня излечил… не могу! Знаете, каково человеку, у которого крадут целые годы жизни, ввергают в рабство, бросают бомбы на голову… Я не визжал от страха — но только потому, что стыдно было…
— Бомбы бросали на голову не одному вам.
— Вы правы, но теперь я узнал цену свободе. Оставим это, а то еще начнем спорить о том, что она такое, и не договоримся: проблема сложная да и понятие философское; но все было — одни слова! А я могу представить вам факты, тысячи фактов, с которыми я не согласен!
— Например?
Брих поколебался, но не смутился. С горьким упреком сказал:
— Например, кладовщика делают заместителем заведующего важным отделом. Почему? Есть ли у него способности подняться выше должности кладовщика? Нет! Образование? Да по всему учреждению ходят анекдоты о том, как он работает! Вы, видимо, их не слышали — еще бы!
Бартош несколько смешался: Брих действительно попал в точку, приведя в пример Саску. Саска — карьерист, втершийся в партию. Против этого хвастуна, набитого демагогическими фразами, Бартош долго боролся и в парткоме, и в профкоме, но честолюбивый кладовщик все-таки добился своего. Сколько раз еще придется схлестываться с такими, которые дискредитируют партию! И Бартош внимательно слушал, о чем говорит Брих. А тот продолжал:
— По-вашему, Бартош, это мелочь. А я имею в виду не один этот случай, не только этого честолюбивого типа, я вижу в этом систему! Систему несвободы! Абсолютизм! У меня были некоторые возражения против теории, но я был за социализм! А это что — тоже социализм? Вы хотите, чтобы я перешел на ответственную работу. Давайте рассуждать вместе: в отделе экспорта сидит теперь молодой, неопытный Секвенс. Да, он образован, он член партии — и все-таки не дорос еще до такой должности. В отделе развал, беспорядок, я — то знаю…
— Вот и помогите ему, черт возьми, что вам мешает?
— Помочь? — с сомнением усмехнулся Брих. — Надолго ли? Пока какой-нибудь кладовщик задумает меня вытеснить? Нет. Нет у меня партийного билета, образование мое скромное, а ведь и у меня было желание работать! Теперь я от этого излечился. Интеллигент, да еще беспартийный, нынче не в почете, так мне кажется…
Бартош хмуро закурил; помолчав, покачал головой.
— И все же вы ошибаетесь, доктор. Да, признаю, и сегодня еще случаются ошибки. Я мог бы назвать вам куда больше примеров — но ведь это все хлам! Что вы мне доказали? Аргументируете мелкими просчетами, а я вам назову другие, решающие факты — главные! На Западе начинают вооружаться, вы должны это знать! Готовят крестовый поход против социализма. И нет иного пути: с ними или против них, доктор! — Он сцепил руки, лежавшие на столе, и не спускал с Бриха внимательного взгляда. — А против нас, доктор, никаких новых доводов вы не придумали. Тут только — так или так. Уже многие интеллигенты вроде вас высказывались за социализм. А теперь упали духом: не осуществились их наивные иллюзии. Они полагают, то, что наступает, должно приспособиться к их вкусам. И фрондируют. А зря. Им самим следует понять необходимость, логику происходящего… понять, что такое подлинная свобода.