Грех и святость русской истории
Шрифт:
В творческом наследии В. Кожинова понятие соборности впервые осмыслено в статье «Соборность лирики Тютчева». В ней исследователь утверждает, что в «поэзии Ф.И. Тютчева воплощено духовное состояние (и порожденное им творческое деяние), исстари определяемое словом «соборность». Наша задача состоит в том, чтобы понять: как, в каком ключе осмыслена и применена к лирике русского поэта категория соборности.
Прежде всего, В. Кожинов отделяет понятие соборности от общинности. По мысли критика, в общинности присутствует «ограничение собственно личных человеческих качеств и устремлений, подчинение личности общим интересам и целям». Отличие соборности от общинности именно в том, что первая рождается «только при свободном, ничем не связанном и не ограниченном самораскрытии личности», то есть ничто земное не должно обуславливать воплощение соборности. В. Кожинов косвенно указывает на ошибку Ю. Сохрякова, соединявшего соборное и общинное начала как нечто однородное, сходное. Кроме этого, критик не приемлет соборность в качестве только религиозного, церковного понятия. Он указывает, что в жизни церкви соборность выступает с наибольшей ясностью и полнотой, хотя эта категория «может воплощаться и в иных актах объединившихся людей – в подвигах, совершаемых во имя Отечества, или ради торжества справедливости, или в целях освоения еще не подвластных человечеству пространств
Исследователь отмечает двустороннюю природу присутствия соборности в жизни личности. Он говорит о соборности как о «качестве, характере деяния», но этому деянию должна сопутствовать «соборность сознания, соборность как основа «деяния» самих человеческих душ, как основа переживания бытия». В тютчевской поэзии для критика утонченная жизнь личности нераздельно слита «с господством мощного духа, который осуществляется в целом народа и, далее, в целом человечества».
Говоря о воплощении соборности в жизни, В. Кожинов утверждает, что она может быть претворена в подвигах во имя Отечества, в борьбе ради торжества справедливости или в освоении новых земель. Чтобы не было читательских домыслов, критик уточняет: «В высших проявлениях этих деяний органическая воля личности способна на безупречно свободной основе слиться с другими личными волями в стремлении к не замутненному какой-либо узколичной, частной корыстью идеалу». При подобном осмыслении категории соборности выпадает самая главная ее составляющая, определяющая бытие этой категории среди людей, – любовь к ближнему, любовь в христианском смысле этого слова, братская, соединяющая людей, их «частные» личности в некоем соборном сознании, в единой соборной личности. И в этой любви каждый, причастный ее тайнам, живет осмысленным или подсознательным стремлением уподобиться идеалу подлинного самопожертвования, явленному в Сыне Божьем – Христе. Имея в душе такую любовь, личность может ощутить духовную неразрывную связь с ныне живущими и умершими, с теми, кто находится рядом и кто далеко.
Осмысляя наследие А.С. Хомякова, впервые обратившегося к философско-религиозному анализу категории соборности, Т.И. Благова пишет: «Любовь – условие, при котором личность может совершенствоваться и приближаться к Богу… Христианская любовь является законом существования человека, общения, творчества, постижения истины. Благодаря соборности человек преодолевает индивидуализм – источник пороков и разъединения людей». Д.А. Хомяков отмечал, что соборность – это «взаимная, выражаемая видимо любовь, выражаемая разными средствами и приемами, и между прочим – путем совместного совещания по делам», «единство любви в союзе мира». Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, определяя основу соборности, писал: «Русская соборность – это осознание духовной общности народа, коренящейся в общем служении, общем долге. ‹…› Это осмысленность жизни как служения и самопожертвования, имеющих конкретную цель – посильно приблизиться к Богу и воплотить в себе нравственный идеал Православия». Эти и другие философы и богословы (Л.П. Карсавин, прот. С. Булгаков, В.Н. Ильин) при осмыслении соборности так или иначе обращались к любви как связующей основе этой категории. У В. Кожинова в рассуждении о соборности отсутствует эта важнейшая составляющая. И в связи с этим его концепцию единения людей можно применить и к участникам различных завоевательных походов, и к деятельности иезуитов, которая исходила не из «узколичной, частной корысти», и к колонизаторам-поработителям открытых Колумбом земель, которые делали «подвластными человечеству» огромные пространства мира, и ко многим другим историческим «свершениям», ради которых люди безлюбовно, формально или законно (если вспомнить выраженную митрополитом Иларионом антиномию закон – Благодать) соединяются на какое-то время во имя общего, но с христианской точки зрения ложного идеала.
Но, может быть, мы неправильно осмыслили подход В. Кожинова к соборности и вторая часть статьи – практическое выделение этой категории в стихотворениях Ф.И. Тютчева – опровергнет наши суждения.
Начиная выделять заявленную в названии статьи категорию в лирике русского поэта, исследователь указывает: чтобы подтвердить свой тезис о наличии соборности, он будет «рассматривать не столько содержание поэзии Тютчева, сколько ее форму, – притом чисто «внешнюю», грамматическую форму». Таким образом, изначально заявлен односторонний подход к произведению художественной литературы. И здесь Кожинов-теоретик противоречит сам себе. Он – автор статьи «Литература» в ЛЭС, вышедшем в свет в 1987 году, – писал: «… реально каждое произведение представляет собой нерасчлененную живую целостность. Анализ произведения… должен привести к познанию этой целостности, ее единой содержательно-формальной природы». В этом же словаре, рассуждая о форме и содержании в одноименной статье, исследователь утверждает: «Литературоведу нередко приходится сосредоточивать основное внимание либо на содержании, либо на форме, но его усилия будут плодотворны лишь при том условии, если он не будет упускать из виду соотношение, взаимодействие и единство формы и содержания». А при подходе, осуществляемом В. Кожиновым, «соотношение, взаимодействие и единство формы и содержания» исключены, поскольку выводы делаются на основании наблюдений только за формой да еще выбирается одна из самых наименее содержательных ее сторон – грамматическая. В. Кожинов обращает внимание прежде всего на множество различных стихотворений Ф.И. Тютчева, поэт постоянно вливает свое «я» в «мы» или стремится выразить подобное в иных грамматических формах: «… обращение к «ты» и – еще более явно – к «вы», в сущности, подразумевает то же самое всеобщее «мы» (то есть «я» и «ты» – каждое, любое «ты», – взятые совместно…)».
Для подтверждения этих мыслей исследователь подбирает ряд цитат из стихотворений поэта, в которых лирическое «я» заменено на «мы», «вы», а также выражено тютчевское стремление «слить свое глубоко личное переживание с переживаниями каждого, любого человека и всех людей вообще, то есть… с мировым целым». Но практически ни в одном из 28 отрывков творений Тютчева (за исключением «Нам не дано предугадать…» и «А.В. Пл-вой») нет выраженных в содержании и форме подлинных основ соборности – любви и благодати.
Как нам видится, при поиске объединяющего начала для приведенных В. Кожиновым примеров речь должна идти не о соборности, а о типизации, тютчевском таланте создавать типические образы в лирических стихотворениях, где грамматическая форма «мы» подчеркивает, что автор воплотил в слове не только свои представления, но и то, что знакомо и ощущалось многими людьми. Сам исследователь в упомянутом нами издании ЛЭС писал о типическом в поэзии: «Здесь создаются типичные образы-настроения, которые в конечном
счете выражают «наиболее вероятное» для данного общества и порожденных им индивидуальностей мировосприятия». Например, о знакомом людям ощущении близкой бездны, катастрофы, окруженности опасностями Тютчев пишет в стихотворении «Сны» («Как океан объемлет шар земной»):Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Близкое многим ощущение быстротечного и невозвратного времени, обостряющееся при виде речного потока, передано в стихотворении «Успокоение» («Когда, что звали мы своим…»).
Осмысляя в целом статью В. Кожинова, хочется отметить: сугубо теоретический подход критика к поиску проявления соборности в лирике русского поэта не позволил исследователю по-настоящему постигнуть сущность категории соборности и найти ее проявление в конкретных произведениях.
На наш взгляд, соборность, явленная в чувстве соединяющей христианской любви, присутствует в творческом наследии Ф.И. Тютчева в стихотворениях «Пошли, Господь, свою отраду…», «Над этой темною толпой…», «Нам не дано предугадать…», «А.В. Пл-вой», «День православного востока…», «Два единства» и в ряде других, но это материал для последующих исследований.
Подводя итог всей нашей работе, необходимо указать, что перед нами предстали три основных подхода к осмыслению соборности в современном литературоведении. Ю. Селезнев и И. Есаулов видят и выделяют соборность в произведениях русской литературы, передающих духовное единение людей, скрепленное христианской любовью, и в тех творениях русских литераторов, где это духовное единение не связано впрямую в тексте с православным христианством и его идеалами, а лишь опосредованно указывает на их присутствие. Другой подход к осмыслению соборности (как нам видится, несколько зауженный) выражен в исследовании М. Дунаева «Православие и русская литература». Для М. Дунаева соборность может быть обнаружена только там, где есть указание на церковную укорененность текста художественного произведения: упоминание Христа, Святой Троицы, православной молитвы, соблюдение христианских норм и правил и тому подобное. И у Ю. Селезнева с И. Есауловым, и у М. Дунаева соборность и пути ее выявления в литературе связаны так или иначе с православием, с евангельскими заповедями, которые в течение почти десяти веков воплощаются в русском художественном слове. И с этой точки зрения попытка В. Кожинова искать проявление категории соборности через грамматические формы, употребленные в лирике Ф.И. Тютчева, игнорируя содержание произведений и ключевое для соборности понятие любви, выглядит непродуктивно. Исследователь будто отвергает сформулированные им ранее, в статьях 70 – 80-х годов, подходы к осмыслению соборности и удаляется от понимания этой важнейшей для современного литературоведения категории.
Игорь Шафаревич. Вадим Валерианович Кожинов
В 1990-м году Вадиму Валериановичу Кожинову исполнилось 60 лет. Я подивился тогда отсутствию юбилейных статей, посвященных человеку, так много сделавшему для русской культуры. Тем более я с радостью согласился с предложением написать сейчас такую статью, хотя и с опозданием. А как специалисту по теории чисел мне ясно, что «круглость» даты определяется тем довольно случайным обстоятельством, что мы записываем годы в десятичной системе счисления. Например, если записать те годы, которые исполнятся Вадиму Валериановичу в будущем году, в двоичной системе счисления, то получится 1 000 000 – куда уж «круглее»! Хочу отметить также, что пишу эту статью отнюдь не как знаток тех областей, в которых трудился Кожинов, – скорее, как представитель его читателей. Поэтому мой обзор никак не претендует на полноту или критический анализ.
Кожинов относится к широкому слою людей, которых называют «шестидесятниками»: тех, чья жизненная позиция сложилась под влиянием изменений, произошедших в нашей стране после смерти Сталина. Эти изменения заключались в следующем. Отказываясь от всяких оценок, можно сказать, что до смерти Сталина развитие нашей страны казалось железно предопределенным, быть может, на 1000 лет. После же его смерти выяснилось, что дело обстоит не так, что здесь есть выбор и на него могут оказывать влияние действия отдельных людей. Это стало ясно во второй половине 50-х и особенно в 60-е годы и повлияло на жизнь многих людей, особенно находившихся в том возрасте, когда еще возможен выбор жизненного пути. Причем это оказался очень широкий спектр личностей самого разного интеллектуального, духовного и чисто человеческого уровня; некоторые из них сейчас воспринимаются как антиподы. Одно направление в этом широком спектре было основано на решении использовать предоставившуюся возможность выбора для возрождения русской национальной традиции, национальной идеи. Как один из его главных идеологов, Кожинов и приобрел впервые широкую известность. Здесь необходимо историческое отступление. Как раз в последние годы правления Сталина официальная идеология приобрела окраску патриотизма, в основном советского, но и с легким русским оттенком. Публиковались книги «Генералиссимус Суворов» или «Переяславская Рада», ставились фильмы «Адмирал Нахимов» или «Композитор Глинка», велась «борьба против преклонения перед иностранщиной» и вспоминались незаслуженно забытые русские ученые или инженеры. Но это была стопроцентно декретированная сверху идеология, где тонкий слой «русскости» ложился на фундаментальный партийный и классовый грунт. Вспомним, что в то же время идеология использовала и символы демократии: конституцию, выборы, избирательные комиссии, предвыборную агитацию. Такой же декоративный характер имел и официальный «русский патриотизм».
Появление незаказного, искреннего русского патриотического течения поэтому сразу прозвучало диссонансом и встретилось с сопротивлением власти. Это течение ярко проявилось в конце 60-х годов сразу в целом ряде явлений. Так, в 1966 году было создано (вернее, возрождено) «Общество охраны памятников истории и культуры». Оно сделало очень много для сохранения большого числа драгоценных архитектурных памятников, несмотря на планомерную политику их уничтожения, проводившуюся в этой области. Но не меньшую роль играло осознание того сокровища, которое оставила русская культура в ее материальных памятниках. Кожинов был одним из основателей и ведущих деятелей общества. На первом заседании, состоявшемся в Историческом музее, Олег Васильевич Волков предупредил своих молодых коллег, что дело это «пахнет Соловками». Общество работало под непрерывным огнем разносов как с «высоких трибун», так и в начальственных кабинетах по поводу «патриархальщины» и «культа царей и вельмож». Но оно было агрессивно атаковано и с другой стороны: в самиздатских листках, передачах радиостанции «Свобода», а позже в литературе эмиграции третьей волны. Ему дали «страшное» название «Русский клуб» и всерьез печатно утверждалось, что оно – тайное создание КГБ. По поводу этой версии о «братском союзе» русского национального течения и КГБ позже Солженицын писал, что КГБ морит брата Огурцова уже двадцатый год, два раза сажал брата Осипова на 8 лет и второй раз посадил брата Бородина на 10 лет.