Грех

Второе занынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет Нинку, подталкивает к атаке:

– - Вы поп, что ли?
– - спрашивает онасовершенно ангельским голоском.
– - А я как раз креститься собралась. По телевизору всё уговаривают, уговаривают. Почти что уговорилию

– - Иеромонах, -- смиренно-равнодушно отвечает попутчик.

– - Монах?
– - сноване может удержаться Нинкаот хохотка.
– - Так вам чегою этою ну, это самоею запрещено, да?
– - и еще выше поддергивает юбочку.
– - А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.

Направой руке, набезымянном пальце, там, где мужчины носят обыкновенно обручальные кольца, сидит у монахабольшой старинный перстень: крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый, словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие от времени серебряные лапки.

– - А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запрещено?
– - и Нинказабирается наскамейку с ногами, усаживается наспинку: несжатые коленки как раз напротив монаховалица.

Монах некоторое время глядит наколенки, наНинку -- столь же холодно, равнодушно, без укоризны, и тупит глазадолу.

– - Бедненькие!
– - сочувственно качает Нинкаголовою.
– - А я, знаете, я уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф насвете. Мне б вот запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая -- я бы и жить не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когдакончаешь, словно небо размыкаетсяю светю и ни смерти нету, ни одиночестваю

Монах бросает наНинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуганный, что ли, -- и потупляется снова.

– - Слушайте! авы что -- вообще никогдане трахались?
– - то ли искренне, то ли очень наэто похоже поражается Нинка.
– - А с ним у вас как?
– - кивает нанеприличное место.
– - В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -- хихикает Нинка, -- по утрам, например. У меня один старичок был, лет под пятьдесят; так вот: вечером у него когдавстанет, акогдаи нет; зато по утрам -- как из пушки! Или когдамясанаедитесь? А, может, и он тоже у вас -- монах? И черную шапочку наголовке носит? Ох уж я шапочку-то с него бы сняла!..

Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, самазарумянилась, похорошеладонельзя.

Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взглядом, таким, впрочем, коротким, что Нинкадаже засомневалась: не почудилось ли, -- и таким яростным, страстным!

Онапогляделавслед монаху, скрывшемуся затамбурной дверью, и отвернулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли раздумывая, не пуститься ль вдогон.

А заокном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая Ыдевяткаы.

Электричказатормозилав очередной раз, открыладвери со змеиным шипом и впустилавываливших из Ыдевяткиы четверых: трезвых, серьезных, без-жа-лост-ных! Не ашотиков.

Нинкаподжалась вся, но не онаих, видать, интересовала: заглянув из тамбураи равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем вагоне.

Нинканадумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону -- туда, где исчез монах. Приподнялась нацыпочки и сквозь два, одно относительно другого покачивающихся торцевых окошечкаувиделадлинновласого, столь же смиренно и недвижно, как полчасаназад, до встречи с нею, сидящего наближней скамье.

Нинке показалось, что, если войдет, сноваспугнет монаха, потому так вот, нацыпочках, онаи застыла: странную радость доставляло ей это созерцание исподтишкатонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.

Электричку раскачивало настыках. Лязгаласталь переходных пластин. Холодный ветер гулял по тамбуру.

Зачарованная монахом, Нинкане обратилавнимания, как, не найдя, чего искали, в передней половине поезда, парни из Ыдевяткиы шли через пустой нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевленный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожилась, поняла: компания направляется к монаху.

Нинка, не раздумывая, бросилась напомощь, но дверцу глухо подпирал один из четверых, атрое, слово-другое монаху только бросив, принялись бить его смертным боем.

Нинкаколотилакулачками, ногами в скользкий, холодный металл, кричалабессмысленно-невразумительное вроде:

– - Откройте! пустите! ф-фавёны вонючие!
– - но подпирающий сам мало чем отличался от подпираемого железа.

Нинкапустилась назад, пролетелавагон, следующий, увиделакнопку милицейского вызова, вдавилаее, что есть мочи, до крови почти под ногтями, но, очевидно, зряю Время уходило, и Нинка, не глянув даже наиспуганную пожилую пару, с которою вместе ждалаэлектричку, побежаладо головного, оставляя засобою хлябающие от поездной раскачки двери, попыталась достучаться к машинистамю

Электричкабезучастно неслась среди темных подмосковных перелесков, сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей бежевой Ыдевяткиы.

Нинкадернулась было назад -- одному Богу зачем известно -- но шестое какое-то чувство остановило ее, заставило напол= гибкого =корпусавысунуться в тамбурное окошечко, нату сторону, где змеились, поблескивали холодной полированной сталью встречные рельсы.

И точно: полуживое ли, мертвое тело монахакак раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что онадаже услышалаглухой стук падения -- словно осенью яблоко с яблони.

Нинкаобмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинкаясно, словно в бреду, увиделавдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колесатело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.

Электричкапритормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочилаНинканаплатформу, увидела -- глаз в глаз -- отъезжающего наслужебной площадке помощникамашиниста, бросилаему, трусу сраному:

– - Ф-фавён вонючий!

Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лицапожилой пары. Нинкаобернулась: метрах в стаот нее стоялатасамая кучкапарней.

Запоследним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь наветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, накоторой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонькане светилось и поблизости, только фары подкатившей Ыдевяткиы.