Грех

– - Ты что?!
– - ужаснулась Нинкасовершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном.
– - Ты все ему рассказалю про нас?

– - Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу!
– - в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.

– - А мне?
– - спросилаНинкаи посмотрелаясными невинными глазами.
– - А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли -- мне шести не было. Нефть качали в Африкею

Зазвонили колокола.

– - К молитве, -- пояснил Сергей.

– - Иди, -- отозвалась Нинка.

– - Нет! Я буду тебе исповедоваться, -- и, схватив заруку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.

– - Не надо!
– - пыталась вырваться Нинка.
– - Не надо туда! Вообще -- не надо!

– - Почему не надо?
– - задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом.
– - Почему не надо?! Мы ж -- исповедоваться!..
– - и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.

Нинкапритихла, шепнулав ужасе:

– - А если войдет кто?

– - До утра -- вряд ли. А и войдет -- что с того?..

Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.

– - Ой, что это?!
– - Нинканаткнулась надерево и понялавдруг сама: -Покойница.

– - Ну и ладно, -- отвел ее от гробаСергей.
– - Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься?
– - и усадил наковер, наступени какие-то, сам опустился рядом.

Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.

– - Ну, -- вымолвилаНинканаконец.

– - Что?
– - не сразу отозвался Сергей.

– - Ты ж хотел исповедоваться.

Сергей сдавленно хмыкнул -- Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.

– - Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!

– - Как я могу тебе исповедоваться, -- буквально захлебывался монах от хохота, -- когдаты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!

– - Нет!
– - закричалаНинка.
– - Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!

– - Ну почему, почему?
– - бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.

– - Здесь церковь! Ты себе не простишь!

– - Я себе уже столько простилю

Бедабылав том, что, хоть онаточно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось -- поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, накоторые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгоретью

Они лежали, обессиленные, опустошенные, аэхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, асвечка, догорая, выхватывалапредсмертно из темноты суровый лик.

– - Не бойся, -- обреченно произнес монах, когдапламя погасло совсем.
– - Я не буду плакать. Не буду кричать натебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?

– - Не стоит, -- отозвалась Нинка.
– - Я привыкла, я уже вижу, -- и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду.
– - Мы что, не встретимся больше?

– - Я напишу тебе. НаГлавпочтамт, ладно?

– - Ладно.

– - Извинию

– - Бог простит, -- незнамо откудаподхваченное, изверглось из Нинки.

Онаотложилазасов, вышланаулицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнуладверцу, крикнулав гулкую темноту:

– - Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?!
– - и побежалапрочь.

Всю следующую неделю Нинкамучилась, страдала, переживалапримерно так:

юпаранойяльно накручивая нанаманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читалаЕвангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтанийю

юназюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как тагадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что онане пиковая дама, авовсе даже бубноваяю

ювыходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашкаю

юбегаладаже наГлавпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою ЫНы, спрашивала, нет ли письмапросто наНиную

юсаматоже, черновики марая, писаламонаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресомю

юлежав постели, вертелав руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнулаего о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправав другую, и зарыдалав подушкую

юаназавтраползала-искала, сдавалав починку, -

все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -пока, наконец, сноване оказалась у монастырской проходнойю

Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых онаостанавливала, отвечали нанинкины вопросы Ыне знаюы или Ыизвините, спешуы, и все это было похоже насговор.

Наблюдали заНинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.

– - Уехал, -- сказал, когдаонаподошла.

– - Куда?

Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:

– - К матери, наверное, наканикулы. Они все раз в год ездют.

– - А где у него мать?

Тут не оказалось и версии:

– - Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья покане получил.

Нинкапотерянно побрелак выходу.

– - Эй, девушка!
– - страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.

– - Мне?
– - вмиг расцветшая, счастливая подбежалаНинка.

– - Не-а. Ему. Вчерапришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь -спиши, -- и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.

– - Санкт-Петербург, -- выводилаНинка, аАрифметик знай поплевывал, знай поглядывал.

Онашлаузкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами набезлюдный тротуар, бежевая Ыдевяткаы прижалаНинку к стене. Распахнулась задняя дверца.