Греховная связь

— Вы чего смеетесь?

Он прямо душка, когда вот так к ней наклоняется. Она тут же одернула себя. Что это она себе позволяет? Конечно, он может быть милым. Любой мужчина может быть милым, если захочет. Ну и хорошо, что они бывают милыми.

Не первый раз Роберт замечал, как быстро меняются эмоции на ее нежном личике и думал о том, сможет ли он когда-нибудь узнать, о чем она думает? Но как можно надеяться узнать это, когда он не всегда знает, о чем думает сам. Он улыбнулся собственному легкомыслию. Перестань умствовать. Меррей говорит, надо просто жить. И, если на то пошло, этого-то он больше всего и хочет.

— Я подумал, что мы можем проехаться и посмотреть, где тут неподалеку пляж, — он помог ей сесть в машину. — К сожалению, у меня всего час времени, а то бы я пригласил вас пообедать. Наверное, будет здорово, если вы узнаете, где тут поблизости море — сможете ходить туда в свободные дни.

— Конечно.

Когда он узнал, что Эмма не была ни на одном из сиднейских пляжей, то еще раз убедился, что она в городе вовсе не полгода, как уверяла его. Но Роберт уже привык относиться с осторожностью к тому, что она говорит. Правда, иногда она вполне откровенно болтала о своей жизни в Англии и о том, почему была счастлива уехать оттуда. В этот вечер красота маленькой бухточки, которую им посчастливилось обнаружить, да огромная порция мороженого из удачно подвернувшегося фургончика явно настроили ее на лирический лад.

— О-о-о! Хотелось бы мне показать это там, дома!

— Кому же?

Она опустила веки.

— Всей — всей семье в Англии! Им, небось, тоже захотелось бы сюда.

— А почему ж они не едут?

Она задумалась.

— Ну, как почему. Моя… моя сестра на пару лет старше меня, но уже замужем, и у нее ребенок. А дети, сами понимаете, связывают по рукам и ногам. — Она окинула его долгим, изучающим взглядом. — Потом брат… он-то, казалось, мог бы делать, что пожелает, ездить по всему миру — что душе угодно — плохо ли? — он мужчина, волен делать, что хошь, и не думать о последствиях!

Снова странный взгляд. У него было такое впечатление, что он не улавливает смысла разговора.

— Значит, он мог бы приехать сюда? Но не едет?

— Да нет. Он весь опутан условностями. Все как у всех. „Хорошая работа, хороший заработок, хороший счет в банке“!

— В конце концов, — улыбнулся он ей, — в конце концов вы здесь, и это главное, правда ведь?

— Главное… Черт его знает. И в чем это главное?

Ее непосредственность его рассмешила.

— Я тоже не знаю! — согласился он. — Когда ты молод, тебе кажется, что непременно откроешь тайну жизни, ты убежден, что наступит момент, когда все ответы у тебя будут. Но этот момент так никогда и не приходит. Более того, он все отдаляется и отдаляется, и когда становишься старше, то знаешь все меньше и меньше.

Он помолчал. Не наскучил ли он ей? Но она, не шелохнувшись, пристально смотрела на него, по-кошачьи сосредоточившись, и ловила каждое слово.

— Вот и я, дожив до своих лет, все пытаюсь понять, все ищу. Последнее время…

Стоит ли ей говорить? Честно ли будет обременять юность проблемами старости? Да и к лицу ли это настоятелю кафедрального собора? Ответ был однозначный, но это только подхлестнуло его.

— Последнее время я все чаще задаю себе вопрос, все ли так хорошо обстоит? На что я положил жизнь? Те же ошибки — одни и те же. Те же пороки — спотыкаешься на одних и тех же грехах. Все время ищешь, все время ждешь чего-то особенного — того чувства, когда воскликнешь: „Да, вот оно!“ Ведь только это оправдывает все.

— Я понимаю, что вы хотите сказать.

Мороженое бесцеремонно летит в урну; она вся поглощена его словами.

— У меня то же самое. Я надеялась, что будет лучше.

— Кое-что действительно сбывается.

Она, не моргая, смотрела ему в глаза.

— Не многое, если судить по вашим словам. А потом, где же радость? Жизнь должна быть радостью. Надо насладиться жизнью, пожить! Мы живем всего раз. Многие люди сдаются, даже не подступив к этому, — и забывают, что значит жить. Жить! Жить!

В чем дело, почему почти каждое ее слово проникнуто для него каким-то горько-сладким смыслом? Ему казалось, будто она берет его прямо за сердце так, как не брал никто в жизни. И в то же время его переполняло абсурдное и неизъяснимое желание опекать ее, защищать — абсурдное потому, что она явно и сама за себя постоять умела. Может быть, если бы у нас с Клер был ребенок, думал он, невольно вновь вступая, хоть и мысленно, на эту тропу боли. Или если бы Джоан вышла замуж, а мы стали дядюшкой и тетушкой, мы узнали бы это особое счастье…

— Некоторые люди более живые, другие менее. Так всегда было, — улыбнулся он.

— Ну, а вы?

— О… иногда живой, иногда мертвый — как все люди.

Она подняла на него глаза, и в них светилось любопытство.

— А сегодня?

Ответ не заставил себя ждать.

— Живой, — и он широко улыбнулся, — сегодня совершенно определенно живой!

— А вот и я!

Широко улыбаясь, навстречу им тяжело ступала Молли Эверард.

— О, мама!

Клер и Роберт понимающе переглянулись. Попытка Роберта поколебать уверенность Молли в том, что на этот раз долгожданное решение о досрочном освобождении Поля непременно будет принято, не возымела действия, как он ни бился во время их последнего свидания. Молли так страстно этого хотела, так верила, что желаемое превратилось для нее в реальность. Роберт горячо молился с того дня после их беседы, чтобы она оказалась права.

— Как вы оба поживаете?

Она явно была в приподнятом настроении, несмотря на трудности, связанные с дорогой и ожиданием. Клер сочувственно нахмурилась. Жара стояла изнуряющая, а около тюремных ворот не было ни тени, ни укрытия, ни скамейки, чтобы присесть.

— Мамочка, зачем ты стоишь здесь и ждешь нас? Надо было где-нибудь посидеть, отдохнуть!

— Отдохнешь, когда подохнешь! — засмеялась Молли. — Не могла пропустить этот день! Он уже, наверное, знает. Они должны были сказать ему еще утром. Я вся как на иголках.

Клер пропустила ее слова мимо ушей.

— Как ехалось?

— Дорога не стала короче, и поезд из Брайтстоуна комфортабельнее не стал. Особенно учитывая мой вес. Я вся потом изошла. Ужасно хочу пить и чего-нибудь перекусить!

— Подождите, только внутрь войдем, и я вам принесу самую большую чашку чая и торт.

Они повернули к тюрьме. Каждый шаг давался Молли с большим трудом.

— Ты в порядке, мама? — спросила с беспокойством Клер, но зная ее, опасалась подать ей руку.

— Все отлично, милая, все отлично, — задыхающимся голосом отвечала Молли. — Только мои бедные колени. Не много резвости в них осталось. А и чего ждать после восьмидесяти лет забот и слез? Но они еще меня держат. На последнюю пару миль их хватит. Вот только взгляну, как выйдет отсюда Поль, а на остальное начхать!

— Мам, но мы же об этом говорили! Ты же знаешь, сколько раз ему отказывали — сколько раз!

— Но не сегодня, милая, не сегодня! — Она повернулась к Роберту и, уже не притворяясь, вцепилась в его руку. — Твой муженек понимает в этом побольше, чем ты, — и она подмигнула. — Я ходила к святому Иуде. Конечно, сейчас это не то, что раньше, когда там были вы. Ни в какое сравнение не идет. Но я регулярно возношу молитву Всевышнему. И на сей раз, чувствую, она дошла. Оно и понятно, не так у меня много времени осталось!