Грезы и тени

ли-ли, пили-пили, врали-врали. Говорили спичи. Де-Рива разсказывалъ что-то объ Южной Америк; сочинялъ или нтъ, — кто его разберетъ? Южная Америка далеко. Но имена и мстности называлъ все такія, что непривычный человкъ непремнно долженъ сломать на нихъ языкъ. A посл обда мы, всей компаніей, разслись въ кабинет покойнаго мужа Матрены Игнатьевны и весьма пріятно провели часокъ — другой за превосходнымъ кофе и еще лучшими ликерами.

Въ разговор, проскользнуло имя покойной Блаватской. Зашла рчь и разоблаченіяхъ ея тайнъ Всеволодомъ Соловьевымъ. Де-Рива зналъ Блаватскую лично.

— Она была великою фокусницею, сказалъ онъ, — но весьма пріятною женщиной. Я предпочиталъ ея общество всякому другому. Зная мое отвращеніе къ сверхъестественному, она — для меня — снимала свою теософическую оболочку и являлась такою, какъ была въ дйствительности: живою, начитанной, много видвшей на своемъ вку собесдницей, съ острымъ и весьма наблюдательнымъ умомъ.

— Неужели, графъ, она такъ-таки ни разу и не показала вамъ чорта въ баночк?

— Нтъ. То есть, сперва то она, конечно, пробовала морочить меня своими феноменами: ну, знаете, незримые звоны эти, таинственное перемщеніе вещицъ изъ комнаты въ комнату… Но я самъ бывалъ въ передлкахъ y индйскихъ факировъ и, имя въ распоряженіи извстные аппараты, берусь продлывать чертовскіе фокусы ничуть не хуже, а, можетъ быть, и лучше почтенной Елены Петровны. Все это я ей высказалъ — для большей убдительности — на таинственномъ жаргон, условномъ patois, которому обучили меня цейлонскіе буддисты. Блаватская разсердилась, но съ тхъ поръ между нами и помина не было о чудесахъ и дьявольщин.

— И никогда ничто не заставляло васъ сомнваться въ дйствительности, трепетать, бояться?

— Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыханія… пора вынырнуть… и — ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!

— Еще бы! Это страхъ понятный… Мы васъ совсмъ о другомъ спрашиваемъ…

— Нтъ: я матеріалистъ. Чудесъ не бываетъ.

Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.

— Вдь все зависитъ отъ настроенія. Черти, призраки, таинственные звуки — не вн насъ; они сидятъ въ самомъ человк, въ его гордой охот считать себя выше природы, своей матери, какъ дти вообще любятъ воображать себя умне родителей. Это одинаково y всхъ народовъ, во вс вка. Для меня не велика разница между Аполлоніемъ Тіанскимъ и Блаватскою — съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или индійскимъ колдуномъ — съ другой…

— Вотъ еще! Аполлоній Тіанскій врилъ въ свое сверхъестественное могущество, a колдуны — завдомые плуты, сознательные обманщики.

— Этого я не скажу. Хорошій колдунъ непремнно человкъ убжденія, самообмана, но убжденія. Это такое же правило, какъ и то, что безхарактерный человкъ не можетъ быть гипнотизеромъ, зато самъ легко поддается гипнозу… Колдовство — палка о двухъ концахъ: оно и внушеніе, и самовнушеніе. Я видлъ заклинателя-негра; онъ изъ чернаго длался пепельнымъ отъ ужаса предъ водяными дьяволами, которыхъ онъ вызывалъ изъ ніагарскихъ пучинъ. О! самовнушеніе — великое несчастіе человческаго ума. Я самъ, на зло моей прозаической разсудочности, чуть-чуть было не поддался ему однажды.

— И были испуганы небывалымъ?

— Нтъ, только растроганъ тмъ, чего не было, но… хотлось, чтобы было. Этотъ случай я, пожалуй, вамъ разскажу.

Всмъ городамъ сверной Италіи я предпочитаю нелюбимую туристами Геную. Можетъ быть, потому, что это — немножко моя родина: я имю въ Гену множество друзей и знакомыхъ, кузеновъ и кузинъ. Кто читалъ о Гену, тотъ, я полагаю, знаетъ и о Стальено — этомъ кладбищ-музе, гд каждыя новыя похороны — предлогъ для сооруженія статуй и саркофаговъ дивной красоты. Когда я бываю въ Гену, то гуляю въ Стальено каждый день. Это, кстати, и для здоровья очень полезно. Вдь Стальено — земной рай. Вообразите холмъ, оплетенный мраморнымъ кружевомъ и огороженный зелеными горами, курчавыми снизу до верха, отъ сдой ленты шумнаго Бизаньо до синихъ, полныхъ тихаго свта небесъ… Вотъ вамъ Стальено. Я не совсмъ итальянецъ, но имю слабость считать себя итальянцемъ, a на Стальено сложено въ землю много славныхъ итальянскихъ костей, и я люблю иногда пофилософствовать, въ род Гамлета, надъ ихъ саркофагами. Вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, я услся подъ кипарисами y египетскаго храма, гд спитъ нашъ великій Мадзини, да и замечтался; a замечтавшись, заснулъ. Просыпаюсь: темно. Гд я? что я? Вижу кипарисы, вижу силуэты монументовъ, — постичь не могу: какъ это случилось, что я заснулъ на стальенскомъ холм?.. Да еще гд! — на самой вышк: въ потемкахъ оттуда спускаться — значитъ, наврняка сломать себ шею; лстницы крутыя, дорожки узенькія; ступилъ мимо — и лети съ террасы на террасу, какъ резиновый мячъ… Стальено запирается въ шесть часовъ вечера; я зажегъ спичку, взглянулъ на часы: четверть девятаго… Слдовательно я проспалъ часа три, если не больше.

Тишь была, въ полномъ смысл слова, мертвая. Только Бизаньо издалека громыхаетъ волнами, и скрежещутъ увлекаемые теченіемъ камни: въ то время было половодье… Внизу, какъ блуждающій огонекъ, двигалась тускло свтящаяся точка: дежурный сторожъ обходилъ дозоромъ нижнія галлереи кладбища. Пока я раздумывалъ: позвать его къ себ на выручку или нтъ, тусклая точка исчезла: дозорный отбылъ свой срокъ и по шелъ на покой… Я былъ отчасти радъ этому: спуститься съ вышки, когда взойдетъ луна, — a въ то время наступало уже полнолуніе, — я и самъ съумю; a все-таки будетъ меньше однимъ свидтелемъ, что графъ Де-Рива неизвстно какъ, зачмъ и почему бродитъ по кладбищу въ неурочное время… Генуэзцы самые болтливые сплетники въ Италіи, и я вполн основательно полагалъ, что мн достаточно уже одного неизбжнаго разговора съ главнымъ привратникомъ, чтобы на завтра стать сказкою всего города.

Я сидлъ и ждалъ. Край западной горы осеребрился; сумракъ ночи какъ будто затрепеталъ. Вс силуэты стали еще черне на просвтлвшемъ фон; кипарисы обрисовались прямыми и рзкими линіями — такіе острые и стройные, что казались копьями, вонзенными землею въ небо… Блая щебневая дорожка ярко опредлилась y моихъ ногъ; пора была идти… Я повернулъ налво отъ гробницы Мадзини и, сдлавъ нсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядлъ на меня негръ — черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.

Что это призракъ или злой духъ, — мн и въ мысль не пришло; но я подумалъ о возможной встрч съ какимъ-нибудь разбойникомъ-матросомъ (африканцевъ въ Гену очень много, и вс отчаянные мошенники); я схватился за револьверъ, да тутъ же и расхохотался. Вдь вотъ какіе курьезы продлываютъ съ человкомъ неожиданность и фантазія! Какъ было по первому же взгляду не сообразить, что y негра голова разъ въ пять или шесть больше обыкновенной человческой!?.. Я принялъ за ночного грабителя бюстъ аббата Піаджіо — суровую громаду грубо вылитаго чугуна, эффектно брошенную безъ пьедестала въ чащ колючихъ растеній, на самомъ краю дикой природной скалы.

Этотъ памятникъ и днемъ производитъ большое впечатлніе: намъ кажется, что аббатъ лзетъ снова на блый свтъ изъ наскучившей ему могилы, и вотъ-вотъ выпрыгнетъ и станетъ надъ Стальено, огромный и страшный, въ своемъ длинномъ и черномъ одяніи. Ночью же онъ меня, какъ видите, совсмъ заколдовалъ, — тмъ боле, что я совершенно позабылъ объ его существованіи…

Я спокойно сошелъ въ среднюю галлерею усыпальницы Стальено; лунные лучи сюда еще не достигали; статуи чуть виднлись въ своихъ нишахъ, полныхъ синяго сумрака. Но когда, быстро пробжавъ эту галлерею, я остановился на широкой лстниц, чуть ли не сотнею ступеней сбгающей отъ порога стальенской капеллы къ подошв холма, я замеръ отъ изумленія и восторга. Нижній ярусъ былъ залитъ луннымъ свтомъ, — и это царство мертвыхъ мраморовъ ожило подъ лучами негрющаго живыхъ свтила… Мн вспомнилась поэтическая фраза Альфонса Kappa изъ его «Клотильды».

— «Мертвые только днемъ мертвы, a ночи имъ принадлежатъ, и эта луна, восходящая по небу — ихъ солнце.» Я стоялъ, смотрлъ, и въ в душу мою понемногу кралось таинственное волненіе — и жуткое, и пріятное… Расхотлось уйти съ кладбища. Тянуло внизъ, — бродить подъ портиками дворца покойниковъ, приглядываться къ блдно-зеленымъ фигурамъ, въ которыхъ предалъ ихъ памяти потомства рзецъ художника; врить, что въ этихъ нмыхъ каменныхъ людяхъ бьются слабые пульсы жизни, подобной нашей; благоговть передъ этой непостижимой тайной и любопытно слушать невнятное трепетаніе спящей жизни спящихъ людей.