Григорий Распутин. Тайны «великого старца»
Шрифт:
Последние мои слова задели за живое Воейкова, и он начал горячо возражать:
– Что я могу сделать? Ничего нельзя сделать! Если бы я с пятого этажа бросился вниз и разбил себе голову, кому от этого была бы польза?
Долго мы беседовали.
– Слушайте! – наконец сказал я, – я хочу говорить с Государем и чистосердечно сказать ему, как реагирует армия на близость Распутина к царской семье и на хозяйничанье его в государственных делах, чем грозит это царю и Государству…
– Что же, попробуйте! Может быть, и выйдет что-либо, – ответил мне Воейков». (Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. М., 1996. С. 12.)
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича можно судить о переменах в высшем военном командовании в составе Юго-Западного
17 марта Государь подписал рескрипт Иванову и назначил его состоять при своей особе. Стрик брюзжал, что он устал плакать от обиды. А позже болтал, что будто бы Алексеев объяснил смещение желанием императрицы и Распутина.
Это была очередная сплетня. Кто ее выдумал, трудно сказать. Главнокомандующим Юго-Западным фронтом был назначен генерал-адъютант Брусилов, которого Алексеев тоже не любил. Брусилов пользовался популярностью среди войск и показал себя выдающимся вождем. В противоположность Иванову Брусилов придерживался тактики наступления». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 306.)
Дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков с тревогой отзывался о деятельности оппозиционной организации «Земгора» и политической атмосфере в стране. В его воспоминаниях подчеркивалось: «Осенью в Москве состоялся съезд земских и городских деятелей для обсуждения вопросов, связанных с работою благотворительных организаций на фронте. Официально эти организации осуществляли заботу о больных и раненых воинах, главным образом в тылу армии. Возникли они явочным порядком, черпая вначале средства из ассигнований земских и городских учреждений и добровольных пожертвований. В скором времени благодаря неограниченному кредиту, испрошенному для них у Государя великим князем Николаем Николаевичем, они стали работать почти исключительно на средства казенных ассигнований.
Оба союза слились для дружной работы по переустройству общественной жизни. Земский и Городской союзы были поставлены в совершенно обособленное среди других общественных учреждений положение, что неоднократно останавливало на себе внимание правительства, усматривавшего, что деятельность их идет по пути, угрожающему государственному порядку.
Так как Городскому и Земскому союзам не удалось привлечь сколько-нибудь крупных общественных и частных средств, они все время, развивая и расширяя свои организации, вынуждали правительство увеличивать выдаваемые им суммы, необходимые для поддержания созданных полезных учреждений. Это вынужденное воспособление «Земгору» из сумм государственного казначейства выразилось к концу 1914 года в цифре 43 миллиона рублей и, возрастая ежегодно, достигло ассигнования на первое полугодие 1917 года одному только Всероссийскому Союзу городов цифры 65 786 895 рублей.
Большую часть работников в этих союзах составляли лица, уклонявшиеся от службы в действующей армии. Строевые офицеры называли тружеников, занимавшихся призрением больных и раненых, «земгусарами», а руководителей различными работами в тылу «гидроуланами». Сестры этих организаций, в отличие от настоящих сестер, состоявших при Красном Кресте, именовались «сестрами-утешительницами». Появлялся этот персонал на фронте обыкновенно в автомобилях, прозванных «сестровозами». Занимались работники Земского и Городского союза, между прочим, и антиправительственной пропагандой среди солдат и офицеров фронта, пользуясь для этого своими лазаретами, поездами, питательными пунктами, банями, прачечными и другими созданными ими учреждениями. Пропагандисты раздували каждый промах военного управления, приписывая его высшему начальству с генералом Сухомлиновым во главе. Немало потрудились они и над расшатыванием престола, подчеркивая немецкое происхождение императрицы и распространяя небылицы об ее отношении к Распутину.
Темы для пропаганды давались общественными деятелями, которых инспирировали ораторы Государственной Думы и литераторы – сотрудники целого ряда в то время разрешенных еврейских газет и журналов («Евреи и война», «Русский еврей», «Евреи и Россия» и т.д.). Восхваляя культурность и трезвость шестимиллионного еврейского населения, эти литераторы сильно нападали на неугодных им государственных деятелей, вроде министра внутренних дел Н.А. Маклакова, которого называли проводником идей крайней реакции; о заместителе
же его князе Щербатове неблагоприятных отзывов не встречалось, вероятно, благодаря успешно им проведенному в Совете министров 4 августа 1915 года докладу о том, что “ввиду чрезвычайных обстоятельств военного времени, вызывающих оставление еврейским населением пограничной полосы, испрашивается разрешение евреям на жительство в городских поселениях вне черты их общей оседлости, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министра Императорского двора и военного”. Немедленно введенное в жизнь это правило дало в скором времени евреям возможность беспрепятственно распространяться по всем углам матушки-России.По стопам представителей народа в Государственной Думе шли и гласные городских дум, своими постановлениями вызывавшие со стороны Государя императора, в одной из резолюций, следующее напоминание:
“Благодарю за верноподданнические чувства и выражаю уверенность, что петроградское общественное управление, не отвлекаясь вопросами общегосударственной политики, приложит все силы к служению Мне и Родине живою работою на пользу населения столицы в настоящее тяжелое для нее время”». (Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 123–125.)
По воспоминаниям Г.И.Шавельского (отца Георгия):
«16 марта, за Высочайшим завтраком, я сидел рядом с адмиралом Ниловым. Два или три человека отделяли меня от Государя, и последний поэтому не мог слышать разговора, который мы с адмиралом Ниловым вели вполголоса, почти шепотом. Мы говорили о Распутине. Завтрак уже кончался, когда я сказал Нилову:
– Я решил говорить с Государем.
– Говорите, непременно говорите! Помоги вам Бог! – горячо поддержал меня адмирал. В это время Государь встал из-за стола и, как всегда, направился в зал. Все пошли за ним. Только я стал на свое место, в углу около дверей, как вдруг Государь быстро подходит и обращается ко мне: “Вы, о. Георгий, хотите что-то сказать мне?” Вопрос был так неожидан для меня, что мои руки буквально опустились. Государь по моему лицу узнал, что я хочу беседовать с ним.
– Да, Ваше Величество, мне необходимо сделать вам доклад по одному чрезвычайно серьезному делу. Только не здесь, – ответил я.
– В моем кабинете? Тогда, может быть, сейчас, как только разойдутся, – сказал Государь.
Но мне хотелось хоть еще на сутки оттянуть тягостный разговор. Кроме того, следующий день – 17 марта – был днем весьма чтимого мною Алексея, Человека Божия, и я обратился к Государю:
– Разрешите, Ваше Величество, завтра.
– Хорошо! Завтра после завтрака, в моем кабинете, – ласково ответил Государь.
17 марта в Ставку приехали министры, и Государь после завтрака сказал мне:
– Сейчас у меня будут министры с докладами, а вы придите ко мне в 6 ч. вечера. Удобно это вам?
– Конечно! – ответил я.
В 5 ч. 55 м. вечера я вошел в зал дворца. Ровно в 6 ч. камердинер пригласил меня в кабинет Государя.
Государь встретил меня стоя и, поздоровавшись, пригласил сесть, указав на стул около письменного стола, а сам сел в стоявшее по другую сторону стола кресло. Мы сидели друг против друга, только стол разделял нас. Я начал свой “доклад” с того, что меня чрезвычайно удивило, когда накануне Государь угадал о моем желании говорить с ним.
– Да, я посмотрел на вас, и мне сразу показалось, что вы желаете что-то сказать мне, – заметил Государь.
Потом я вспомнил о своем первом разговоре в мае 1911 года, с императрицей, когда она так тепло приветствовала мое намерение всегда говорить Государю только правду, как бы горька она ни была. А затем начал о Распутине. Ничего не преувеличивая, но не утаивая ничего, я доложил о всех разговорах, слышанных мною на фронте, о настроении армии, ввиду таких слухов и разговоров, и, наконец, о тех последствиях, к которым создавшееся положение может привести. Я говорил о том, что в армии возмущаются развратом и попойками с евреями и всякими темными личностями близкого к Царской семье человека; что в армии определенно говорят о легко получаемых через Распутина огромных подрядах и поставках для армии; что с его именем связывают выдачу противнику некоторых военных тайн; что, таким образом, за Распутиным в армии установилась совершенно определенная репутация пьяницы, развратника, взяточника и изменника; что, наконец, вследствие близости такого человека к Царской семье поносится царское имя, падает в армии престиж Государя, – и то, и другое может быть чревато последствиями и т.д.