Грис-космоплаватель

– Как так, заводной?

– А вот так! – и Грис подробно рассказал, как он приземлился в царском парке, как себя при этом вел Помпузиан и каков он из себя (они, оказывается, были убеждены, что он молодой красавец с орлиным взором и в доказательство показали фотографии, хранившиеся у них в медальонах на груди, фотографии, не имевшие ничего общего с оригиналом), рассказал он и каков из себя Старый Какубан, и чем вся их встреча закончилась.

Слушая его, ребята так и покатывались со смеху. Потом принялись изображать в лицах, как заводили царя и какие умные речи он при этом изрекал. Выяснилось, что полный набор царских призов и разглагольствований был им прекрасно известен. Одно и то же исправно повторялось им на парадах, в дни маневров и праздников с незначительными вариациями в ту или другую сторону. Оказалось, что у царя была даже кличка Пружиниан, но ее называли шепотом, опасаясь угодить в спецотдел, а оттуда прямо под трибунал. Грис поведал ребятам о своем весьма коротком знакомстве со следственными методами, чем вызвал у них еще более сильный приступ хохота. Он после этого рассказа значительно вырос в их глазах. Ко Пшуку же оба мальчугана стали относиться с прямо-таки суеверным почтением, особенно когда выяснилось, что оба прекрасно могут улавливать его мыслеобращения. Однако скоро ребят позвали. Грису вновь пришлось прятаться.

– Оди-ин! А, Один! – закричала женщина в точно такой же форме, как у обоих ребят, которую разнообразил лишь передник. – Куда это вы с Двойкой запропастились? Вам же было сказано принести клубней. Вы что же, хотите весь блиндаж без обеда оставить?

– Бежим, мой капрал! Будет сделано, мой капрал! – живо ответили оба мальчика и полезли в ларь.

– Послушайте, – шепотом сказал им Грис, – что же вы врали, что у вас нет мамы? Может быть, это она и есть?

– Может быть, – так же шепотом ответил Один, – но мы привыкли звать ее капралом. Но запомни раз и навсегда: наш капрал – самый лучший и самый красивый капрал на свете. Понял?

– Бедняжка! – пожалел его Двойка. – У него нет даже своего капрала. Может, у тебя и ефрейтора нет?

– Ничего, – усмехнулся Грис. – Зачем мне капрал и ефрейтор, когда у меня есть мама и папа?

Но тут же вспомнилось ему, что уже недели две или больше того, как он, поддавшись своему опрометчивому чувству, выбежал из дому и устремился на полянку, как, поддавшись вкрадчивому миражу, принявшему облик командора, он раздвинул ветви и увидел фарарийский корабль – и исчез, пропал для всех на свете, в том числе и для родителей, потерял и всех своих родных, и приятелей и близких и вообще весь свой мир и, может быть, навсегда. И что теперь ему, возможно, вообще всю жизнь придется скитаться по странным, чуждым всякой логике и здравому смыслу мирам и планетам и (кто знает?) наверное, так и умереть на чужбине, не имея даже возможности послать короткой весточки в родимый дом. И от этих нежданно нахлынувших тягостных мыслей и чувств мальчик горько-горько разрыдался, чем до боли тронул сердца своих новых друзей.

– Вот что, – сказал ему Один, положив руку на плечо, – ты не думай, мы тебя не выдадим. Это он сдуру решил перед погонником выслужиться. Мы тебе поможем, понял? Не трусь!

– Я не трушу… – сказал Грис, утирая слезы, – я… я тоже кушать хочу.

– Так что же ты молчал? – удивились мальчики-солдаты. – Бери клубень, очищай и кушай. Да нет, не так, оторви хвостик. – Грис послушался и в ту же секунду отбросил громоздкий клубень, который как кипятком обжег его пальцы.

– Темнота! – снисходительно сказал Один.

– Зеленка! – презрительно протянул Двойка.

– Это же специальный овощ такой «саморазогревающийся», – объяснял старший. – Выдернул хвостик, подожди минутку, пока он свариться и остынет. И – ешь на здоровье!

Глава 27

Овощ по вкусу напоминал нечто среднее между моченым яблоком и печеной картошкой, с легким запахом чеснока, но на голодный желудок был вполне приемлемым. Грис даже подумал, что хорошо было бы привезти с собой несколько клубней на Землю и подарить родному колхозу эту новую и довольно своеобразную культуру. Вот только куда бы их положить?

– И думать не смей! – Пшук сразу же предвосхитил возможное направление его мыслей. – Я не потерплю, чтобы в меня совали всякую гадость в то время когда во мне лежит такое… такое!..

– Ты же и сам не знаешь, что в тебе лежит.

– Я-то не знаю, хоть и догадываюсь. А вот другие… Они-то знают точно. Вот у них-то нам бы и надо спросить.

– У кого? У фарарийцев?

– Ну нет, они меня просто выменяли у Вергойна, взяли впридачу с каким-то барахлом.

– А он тебя откуда взял?

– Он меня снял с ветки.

– А там ты как оказался?

– Вот этого-то я как раз и не помню. А что ты думаешь? Давно все это было. Я тогда еще и не осознавал себя как личность. Видишь ли, на формирование наших личностей очень сильно влияет именно то, что в нас, пшуков, кладется. Видно во мне лежит нечто совершенно грандиозное, раз я такой умный. Не-ет, уж кто доподлинно должен знать мою тайну, так это Старый Какубан.

– Почему ты так думаешь?

– А почему он на меня так алчно посмотрел?

– По-моему, он на все так смотрит. Он ведь решил, что я в тебе спрятал вневры.

– Он это только сказал, но думал нечто совершенно другое. Неужели ты думаешь, что Какубан не в силах отличить Пшука от какого-то вульгарного мешка?

– И как же он вас отличает?

– По уму, – без тени сомнения заявил его спутник. – Да будет тебе известно, что мы, пшуки, мудрейшие создания во Вселенной, становимся такими лишь тогда, когда в нас что-нибудь положат. И смею тебя заверить, что пустяками нас никто не обременяет. Видел бы ты моего близкого друга, когда в него уложили все знания Большой Межгалактической Энциклопедии. Он аж раздулся от важности, вот только разговаривать с ним не стало никакой возможности. Каждое свое слово он начинал с Я. Например: «я, ярость ящера, явившегося ядовитым яйцом…»

Грис прыснул.

– А почему же он начинал не с первой буквы А и не с Б?

– Да потому что вначале в него уложили первый том, потом второй и лишь в самом конце две тысячи девятьсот девяносто девятый и последний, – объяснил Пшук. – И ничего в этом особенного нет. И вовсе ничего смешного. Видел бы ты, как страдал один из нас, когда в него кто-то сложил древние законы и циркуляры. Он прямо-таки пропах бюрократией и на каждый случай жизни приводил какое-нибудь дурацкое постановление. Так вот, судя по этому, Какубан во мне увидел всю мудрость мира (ты ведь не станешь отрицать, что я умнее всех, с кем тебе доводилось иметь дело?). Будь у меня чуть побольше времени, я бы вытянул у него из мозгов, все, что он обо мне знает. А он – знает.

– Послушай, – предложил Грис, – а зачем гадать? Гораздо проще раскрыть тебя и посмотреть. Давай попробуем!

– Послушай, – возмутился Пшук, – может, мне тоже весьма любопытно узнать, как ты устроен, я ведь не предлагаю разделать тебя на части и тем удовлетворить мое любопытство.

– Но я ведь об этом и не прошу.

– Но все-таки ты должен признать, что лежит во мне нечто совершенно неординарное.

– Я признаю, что ты – самый хвастливый, напыщенный и самовлюбленный мешок из всех, какие мне когда-либо приходилось таскать за спиной.

– Ну знаешь!.. – Пшук совсем уж было собрался обидеться, но назревающую ссору предотвратило появление Двойки с какой-то девочкой, похожей на него как две капли воды, но двумя или тремя годами старше. Он представил ее как Тройку. Она с изумлением уставилась на Гриса, а он-на висевший за ее спиной здоровенный массивный карабин с несколькими стволами.

– А вы случайно не брат с сестрой? – спросил он Двойку. Тот лишь пожал плечами.

– Не знаю, она из другого дивизиона. Но она, я и Один, как бы тебе сказать… Мы все вместе…