Гроза над крышами

Как поступали все Школяры, Тарик задержался у чугунной статуи маркиза Ансельмо в человеческий рост — она стояла на невысоком, в ладонь, квадратном постаменте у дома под нумером один. Маркиз был запечатлен для грядущих поколений в облике самого что ни на есть доподлинного ученого мужа: в мантии и профессорской шапочке. Рядом с ним на столике с одной-единственной ножкой лежали разнообразные атрибуты учености: стопа книг, мирооб- раз, небольшой телескоп, крупная фасонная чернильница. Вот только студиозусы рассказывали Тарику: мало того, что Ансельмо никогда не интересовался небоглядством, он и профессором не был. Несмотря на его нешуточные достижения в самых разных областях знаний, ученый мир (который один из студиозусов именовал «тем еще змеятником») при жизни относился к нему снисходительно, за глаза называя легкомысленным придворным вертопрахом, баловавшимся учеными материями от нечего делать. Только через несколько лет после гибели маркиза на поединке (в неполных двадцать три года) сановники от науки смилостивились: признали Ансельмо большим ученым, издали все его труды со своими многочисленными комментариями и дополнениями («прицепилась блоха к собачьему хвосту», — фыркнул студиозус) и даже возвели его в послесмертное профессорство, чего далеко не все ученые мужи удостаивались...

Среди Школяров вторую сотню лет бытовала стойкая традиция: проходя утром, мысленно просить у Ансельмо успеха в учебе и особенно в испытаниях, а возвращаясь, благодарить за успехи, если таковые случались. Священники относились к этому терпимо, наставляя лишь, чтобы мальчишки не вздумали молиться статуе, ибо это и есть неприкрытая ересь. Вот и Тарик лишь в уме поблагодарил маркиза за очередную золотую сову, не заходя в мыслях дальше почтения. И положил у чугунного башмака медный шустак — в конце концов, отец Михалик скрепя сердце соглашался, что возложение денежки, равно как и цветов Птице Инотали, есть не поклонение языческому кумиру, а дань уважения, она же народный обычай (Тарик слышал, что другие священники настроены суровее, но это не писаный завет, а их личное мнение. Отца Михалика за то любили и уважали, что он во многом терпим и добр).

Там уже лежали два шустака и несколько медных грошиков — точно, сегодня везло в учебе не одному Тарику. К утру все монеты пропадут, словно в воздухе растают, и никакого волшебства в этом не стоит усматривать: все знают, что денежку ночной порой подберет житель нумера первого, дедуган Контарь, но что поделать, если это его полноправная мзда — все-таки он добросовестно выполняет по негласке обязанности хранителя памятника, очищает его от следов птичьего непотребства...

Тарик зашагал по родной улице степенно, как и подобает Мате- рущему Школяру, одному из трех ватажников. Со всех ног носятся только Недоросли...

Ага, вот они. Легки на помине, сорванцы этакие. На земле валялось несколько пахучих конских катышей, усеянных непереваренными зернами, и к ним, чирикая, слетались серые воробейчики. А поодаль, за деревом, притаились трое Недорослей, и один держал наготове расправленную сетку с четырьмя завязанными в тряпочки камнями по углам — ждал, когда воробейчиков слетится побольше.

Тарик прошел мимо, покосившись снисходительно. Наловив воробейчиков, детвора пойдет на берег речки, разведет костерчик и изжарит добычу, ощипав и нанизав на прутья. И слопает, конечно. Никого из них дома не кормят скудно, но жареха воробейчиков, Тарик знал по себе, — признак молодечества (очередная негласка). Само собой разумеется, Недоросли, став Школярами, это птицеловство оставляют навсегда.

— Морячок!

Его догнал один из птицеловов, рыжий Дальперик (это Малышами старшие не интересуются, а всех Недорослей со своей улицы знают по именам, как же иначе).

— Какой я тебе Морячок? — спросил Тарик беззлобно, попросту строго соблюдая негласки. — Соплив еще меня кличкой называть, за это и щелбан можно схлопотать запросто...

— Ну извини, это я сгоряча, прости сопляка...

— Прощаю, — сказал Тарик. — Коли уж научился по негласке прощенья испросить... Ты зачем своих бросил? Воробейчики улетят...— Да ничего они не улетят, Фидларик сетку кидать мастак. Тарик, мне завтра десятик стукнет.

— Поздравляю, — сказал Тарик. — И что с того?

— Известное дело что. Если стукнуло десять, можно уже проситься в Приписные, все по негласке... Тарик, можно я в твою ватажку попрошусь? Здоровски было бы...

— А почему в мою? — усмехнулся Тарик. — А не к Бадану или Зуху?

— Потому что ты лучший ватажник на нашей улице, все говорят, — и Недоросль заторопился: — Тарик, я, упаси Создатель, не говорю, что Бадан и Зух какие-то не такие, они тоже справные ватажники... но ты лучший, все согласны, кто у тебя в Приписных ходит, все трое... Вот я и думаю, как бы мне в четвертые...

Что греха таить, Тарику приятно было слышать, что его считают лучшим ватажником на улице — причем не такие уж малявки, отметим сразу же...

Он сделал вид, что задумался. У каждой ватажки есть Приписные из Недорослей, каковые, за редкими исключениями, становятся полноправными, когда перейдут в Школяры, — он и сам через это проходил два года, как все. Приписные для ватажников — что-то вроде рыцарских оруженосцев из старинных романов. Выполняют мелкие поручения — ничуть не обременительные и уж никак не унизительные, просто ватажники считают, что им уже не к лицу заниматься самим всякими мелочами, несолидно как-то. Как и обо всех Недорослях с улицы Серебряного Волка, он давно составил о Дальперике впечатление — довольно-таки благоприятное. Не плакса, не ябедник, малышню зря не обижает, проказлив в меру, все негласки знает и блюдет... Пожалуй что, такого и принять можно. Хорошо стоит сопляк: смотрит просительно, но отнюдь не подобострастно, — а на прошлой неделе Тумбарю как раз и отказали, потому что льстит и подхалимничает не в меру, а такое в ватажке не приветствуется...

Дальперик, видимо, решил, что Тарик раздумывает. Ну что же, пусть так и считает: принятие в Приписные — дело серьезное, на него не следует соглашаться моментально, подобно засидевшейся в девках дурнушке, с визгом в знак согласия отдающей ленту из волос первому же постучавшемуся в ворота жениху...

— Тарик, я уже кой-чего наворотил, — сказал Дальперик с потешной для Тарика гордостью. — Уже два раза с телег тибрил, первый раз возчик не заметил, а второй раз — не догнал... Из рогульки палить умею... Вчера Фимку по попке хлопнул...

— А она что? — фыркнул Тарик.

— А она куклой по башке шарахнула и дураком обозвала.

— Правильно обозвала, — сказал Тарик. — Рано тебе еще девочек по попке хлопать.

— Так я ж не ради всяких глупостей, а из чистого молодечества. Мы с Подоратом побились на два гроша, он говорит: слабо тебе Фимку по попке хлопнуть, а я говорю — не слабо. Вот и хлопнул, два гроша выспорил...

— Молодечество... — проворчал Тарик. — Смотри, в следующий раз не куклой шарахнет, а чурбачком — и права будет...

— Да я больше не собираюсь, — заверил Дальперик. — Показал молодечество — и хорош. Да, а еще... Меня с утра Хорек приловил и начал пытать, кто у него на воротах похабню нарисовал и написал какую-то гадость. Как он меня ни стращал, руку выкручивал, а я сказал, что не видел. Он говорит: ты ж через дорогу живешь, должен был в точности видеть, кто рисовал и убежал, когда собака забрехала. И еще говорил: мол, двое и без меня рассказали кто, так что от меня будет чисто подтверждение, а не звяканье...

— Брешет, — сказал Тарик. — У «пестрых» всегда такой коварный подходец: мол, до тебя уже раскололись, говори уж правду. А на самом деле никто и не раскалывался. На дурачка ловят.

— Я знаю, Тарик! И про то, что звякать «пестрым» нельзя, тоже знаю, не сомневайся. Уж он, козий выпорок, так старался... Пугал всяко, глупо так, за сопляка принимал. «Щипцы» мне даже устроил. И ведь я ему ни словечка не выдал, хоть прекрасно я знаю, что это вы с Ягненком, я вас видел...Тарик улыбнулся этак мечтательно. И в самом деле, это они с Шотаном, взяв стибренные в Школариуме мелки, в сумерках разукрасили ворота Хорьку. Шотан рисовал лучше, вот он и изобразил отвратного, худущего, как скелет, Хорька, а Тарик написал ниже: «Хорекжулькает козу».