Гроза над крышами

Через четверть часика Тарик ушел из дома Тами прямо-таки окрыленный: все складывалось прекрасно. Если Байли после зверинца

все же назначит ей свиданку (а кто бы на его месте не назначил?), но она пройдет без поцелуев и, главное, решения дружить — вот тогда можно и стукнуться, как в прошлом году из-за Кампиталлы (вот только она и победителю Тарику не досталась, задружила со Ставани-Прыгуном с их улицы, и тут уж ничего не поделаешь...).

Еще издали он увидел, что спиной к нему у розового куста возятся отец Михалик и церковный служитель Каитес, и побыстрее прошмыгнул мимо, хотя, разумеется, сотворил знак Создателя. Заранее можно сказать: отец Михалик начнет ласково укорять за то, что Тарик пренебрегает церковным школариумом, хотя он искренне верующий, не пропускает ни одного пастырского слова, не то что иные... Хороший человек отец Михалик, и пастырь добрый, и слова говорит проникновенно, так что в их церковь и с соседних улиц ходят, — но вот не лежит у Тарика душа к скучноватому изучению священных книг, хоть и считает себя крепким в вере, ни разу очищения души не пропускал, святую денежку не зажимает, не то что иные. Но вот поди ж ты — скучно в церковном школариуме, и все тут. Благо времена нынче другие, а ведь худог Гаспер рассказывал, что еще его отца в мальчишестве драли розгами за непосещение церковной учебы — так и дворянских детей наказывали, не говоря уж о простолюдинах... Да что там, и папаня сам рассказывал: успел разок порки отведать — за неделю до ее отмены, такое невезение выпало...

Он остановился с маху, словно налетев на стену из невидимого стекла из сказки о зачарованном городе Тумере. До самого последнего мига крышу заслоняли кроны высоченных лип, а теперь он увидел...

Над темно-коричневой черепичной крышей домика дядюшки Ратима, птицевода, совсем невысоко стоял в небе цветок баралейника, словно сплетенный из черного дыма! Ну конечно же, баралейник, ни с чем его не спутаешь: зубчатая чаша, где через один идут лепестки короткие и длинные, в середине три высоких стебля, увенчанных мохнатыми кистями, — это плодовки такие; если баралейник вовремя не изничтожат верующие люди, они обратятся вскоре в бутоны, те лопнут, и равнодушные ветры разнесут на четыре стороны света поганые семена. В точности такой, как те три, в Городе, — только те были изрядно потускневшими, истаявшими, в прорехах, словно капустный лист, изведенный белой гусеницей-плодожоркой, а этот прямо-таки сияет, если можно так сказать о черном цвете. Свежий? Ну да, ранним утром, когда Тарик шел на испытание, его не было, иначе непременно заметил бы...

Преодолев недолгое оцепенение, он подошел поближе. Поодаль от забора стояли кучкой с полдюжины Недорослей, таращась во все глаза. Понятно, почему они не подошли к самому забору — меж клеток прохаживался Хорек в полной форме, при берете и тесаке, а всякий, даже Малыши, знает: от Хорька на всякий случай нужно держаться подальше — так обходят разлегшуюся посреди улицы собаку, про которую точно известно, что она злая, кусливая, может броситься ни с того ни с сего, как ей в дурную голову взбредет...

Дядюшка Ратим сидел тут же на широком чурбачке, свесив руки меж колен, уронив голову, и лицо его пугало безнадежностью, которую Тарик всего-то раза два видел на человеческих лицах — оба раза это были бродяги. Но такое лицо у небедного и успешного Мастера-Птицевода... Поневоле дрожь пробирает.

Подойдя ближе, Тарик окончательно все понял. Мертвая тишина вместо обычного гомона, воркованья и гугуканья. И в тех трехъярусных клетках из проволочной сетки, где нагуливали жирок взрослеющие голуби, и в тех, где пищали птенцы и сидели на яйцах голубки, — ни единой живой птушки. Нигде ни малейшего шевеления. Дощатые донья клеток сплошь покрыты словно бы бугорчатым ковром — голуби лежали дохлые, кое-где нелепо задрав скрюченные лапки...

Очередная птичья хворь? Но как она в одночасье скосила всех до одного? Дядюшка Ратим — птицевод знатный, сразу заметил бы и убрал больных птушек, посыпал бы клетки зельями от заразы, далеко воняющими, — а сейчас никакого запаха. И не бывает вроде таких молниеносных хвороб. И цветок баралейника над острым

коньком крыши — а ведь ручаться можно, что снова его никто, кроме Тарика, в глаза не видит, иначе на него и уставились бы...

Понятно, отчего дядюшка Ратим в таком отчаянье. Птицеводом он был старым и умелым, мастерства набрался от деда и отца, присовокупив собственную оборотистость. Голубей своих он кормил исключительно дробленым зерном с добавками сушеных ароматических трав, придававших птичьему мясу пушистость и мягкость, подкармливал какими-то смесями, представлявшими фамильные секреты. Вся улица покупала у него пару-тройку (а особо зажиточные и побольше) птушек для праздничного ужина в День святого Берамо, но главный доход происходил не от этого. Голубей дядюшки Ратима, сделавших бы честь любому дворянскому столу, охотно покупали дюжинами хозяева кухонных таверн под золотым трилистником и кухари богатых домов. Дядюшка Ратим, подвыпив как-то в таверне, хвастал даже, что у него образовались среди кухарей интересные знакомства, так что вскоре, чем удача не шутит, он, вполне даже возможно, станет Поставщиком Королевского Дворца, а выше чести для Цехового Мастера просто не бывает, — и многие, зная его сызмальства, ему верили и заранее пили за его успех. Вот и спугнули удачу... Папаня, сиживавший в таверне обычно как раз за столиком дядюшки Ратима и крепко его уважающий, говорил недавно: Ратим рассчитывает ко Дню святого Берамо продать не менее двухсот голубей и дюжину коп⁷³ яиц. А теперь что же? Ни гроша прибыли, одни расходы на новых голубей и голубиц — такие, что заставят прикованную где-нибудь в сараюшке корчагу со сбережениями до донышка выгрести... а яйца без наседок скоро сгибнут. Беда...

— Эй, Тарик!

Ну вот, пожалте! Хорек стоял у калитки и таращился прямо на него — вот уж не свезло... Все мальчишки с улицы Серебряного Волка считали: если Хорек обратил на тебя внимание, это хуже, чем встретить сулящего несчастье трубочиста, а то и самую плохую примету — роняющую катыши одноглазую лошадь, идущую навстречу...

— Стой тут и никуда не уходи, — распорядился Хорек со своей обычной презрительной властностью. — Есть беседа...

Он повернулся и зашагал к понуро сидящему на чурбаке дядюшке Ратиму. Тарик остался стоять, коли уж такое невезение выпало. А такой хороший выдался день...

УХица Серебряного Волка достаточно большая, чтобы ей полагался не один, а двое Стражников. Второй, дядюшка Колант, прослужил тут сорок лет и вскоре должен был выйти в отставку. Вот его любили и уважали все от мала до велика. Никак нельзя сказать, что он был нерасторопным, — служака исправный.

Однако, как говорили взрослые, прекрасно понимал, что жизнь построена не на одних писаных регламентах, а потому на многое смотрел сквозь пальцы, умел отличить первое прегрешение, особенно случайное, от злого умысла и испорченности, а потому ограничивался драньем ушей у мальчишек и парой затрещин или полудюжиной розог у взрослых. Как это звалось, жил сам и давал жить другим. Непримирим был только к серьезным грехам, за которые в квартальный суд или Вос- питалку отправлял не колеблясь.

А вот Хорек, которого за глаза по имени и не называли, — полная ему противоположность. Два года в Стражниках, но все его ненавидят так, что иной и за сто лет такого отношения к себе не заработает. По его убеждению, жизнь должна управляться только писаными регламентами, и никак иначе. На самое мелкое нарушение, вызвавшее бы у дядюшки Коланта лишь строгое наставление больше так не делать, пишет бумагу, дерет бумажную деньгу⁷⁴ по полной, то и дело пытается надуть пузырь⁷⁵, но ни разу не удалось, как ни старался. К Мастерам — особенно к тем, что позажиточнее, со знакомствами в квартальной управе, а то и в магистрате столицы — цепляться избегает, но на Подмастерьях и мальчишках отыгрывается

по полной: знает, стервец, по собственному житейскому опыту, что жаловаться взрослым они на него не пойдут согласно одной из негласок. Вот и благоденствует. Тут и розги якобы за дело, и не оставляющий синяков чулок, набитый крупным речным песком, и все его штучки руками. И те самые истории с девочками...

А самое забавное — все знают, отчего он злой, как цепная собака. Есть у Хорька заветная мечта жизни — попасть сыщиком в Сыскную Стражу: там и жалованье не в пример выше, и форму не носят, и хватает других привилегий. Только таких злобных дураков туда не берут, там нужны, точно известно, умные и сообразительные. Из кожи вон лезет, чтобы раскрыть какое-нибудь значительное преступление, но на улице Серебряного Волка таких не бывает. Опять-таки, все знают: Хорек, болван жизни, часто переодевается небогатым мастеровым и толкается по двум ближним рынкам в надежде поймать матерого стригальщика — но откуда они там? А с мелкотой тамошние Стражники сами справляются. И, по слухам, недовольны тем, что Хорек суетится на их «грядке», мешает собирать привычную мзду — и даже вроде бы хотят его как следует отколошматить, якобы принявши за нового «сквознячника».

Три раза Мастера (жаль, из небогатых и невлиятельных) подавали жалобы на Хорька в квартальную Стражу, но всякий раз обходилось. Всезнающая кумушка Стемпари узнала причину: старшую сестру Хорька, Портниху, втихомолку жулькает пожилой Чиновный оттуда, он и гасит жалобы по-тихому. (Он же и устроил Хорька в Стражники, что ему самому ни за что бы не удалось — в Цех Стражников нелегко попасть человеку со стороны, там как нигде местечки берегут для сынков-племянников. А вот пропихнуть в Сыскную и жулькатель сеструхи не может — невелика птица...)

Словом, не человек, а натуральный гвоздь в башмаке. И ничего с ним не поделаешь: дурак-дурак, а хватает умишка не натворить ничего такого, чтобы вмешался Совет Стариков, — а уж они-то без труда засунули бы Хорьковы погремушки в мясорубку...

— О чем задумался, прошманденыш? Как лабаз у дядюшки Самата ночью обнести? Да шучу я, а ты уж в штаны напустил...

Ага, жди! Но Тарик, разумеется, промолчал с равнодушным видом — не вороши дерьмо, оно и смердеть не будет...

— Пойдем болтанем... — и Хорек, крепко взяв его за плечо, вывел на середину пустой улицы. — Ну-ка, в глаза мне смотри! Я вашу братию знаю, по глазам вижу, если напроказили...