Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
— Лучше сказать правду, чем крутить и финтить. Я тебе сообщу еще более горькую правду: Авалов перебежал к Колчаку...
Румянец сошел с лица Куйбышева.
— И конечно, уволок с собой секретные документы, — гневно сказал он после короткой паузы. — Если бог есть, предатель не уйдет от петли.
— Я решил начать наступление на два дня раньше. Завтра утром вместе со штабом перебросимся на станцию Кинель, — сказал Фрунзе.
Тусклая, неживая вода озер, непролазные дороги, бурые прошлогодние ковыли, сизое апрельское небо утопали в солнечном свете. Самарская степь,
Непривычное для русского уха слово Бугуруслан приобрело конкретный, осязаемый смысл, новое историческое значение, стало рубежом двух враждебных армий.
Поезд командарма стоял на станции Кинель. В салон-вагоне Новицкий писал приказ о наступлении, назначенном на двадцать восьмое апреля. Фрунзе стоя заглядывал через его плечо, читал простые и грозные слова.
— Вот и все, — сказал Новицкий. — Подписывайте, Михаил Васильевич.
— Теперь слово за красноармейским штыком, — добавил Фрунзе, скрепляя подписью документ, ставший и призывом, и военным законом одновременно.
Фрунзе и Куйбышев вышли из салон-вагона и, стараясь не привлекать к себе внимания, зашагали от крикливой сутолоки в ковыльную степь.
Шли они, тридцатичетырехлетний командующий и тридцатилетний член Реввоенсовета, революционеры по складу ума, поэты действия, верящие в народную победу, такую же неизбежную, как восход солнца.
А солнце уже поднялось в зенит, и сизое небо стало почти темным. Белые облака, стоявшие на востоке, росли и развертывались горными пиками, покатыми вершинами, обрывались кручами и все могущественнее подпирали небо.
— Посмотри, Валериан, вон на те облака, — воскликнул Фрунзе. — Они точь-в-точь как Небесные горы над моим Пишпеком...
И тут он увидел орла.
Орел летел по кривой с востока на север, в сторону степного городка Бугуруслана, легкокрылый, неистребимый орел его юности.
Падали студеные росы на еле зазеленевшую траву, свистя крыльями, проносились на север стаи перелетных птиц — весна неодолимо завладела землей и небом.
Круглые сутки с короткими привалами двигались красные полки. Наступление началось одновременно на линии в триста верст от станции Сургут на Самаро-Златоустовской дороге до реки Салмыш. В стремительном этом движении участвовали Туркестанская и 5-я армии, две дивизии 1-й.
Стычки с противником начались сразу на бугурусланском, сергиевском и бугульминском участках фронта.
Четвертого мая, разгромив 11-ю и 7-ю пехотные дивизии белых, чапаевцы и 26-я дивизия 5-й армии заняли станцию Бугуруслан, но были остановлены перед городом.
Фрунзе мгновенно учел новую опасность и приказал Тухачевскому уничтожить группу противника южнее Сергиевска, а Туркестанскую армию бросил в тыл бугурусланской группировке белых.
Первые успехи под Бугурусланом сказались на Западной армии генерала Ханжина: угроза окружения принудила его к обороне,
а потом и к отступлению на Бугульму. Ханжин выскользнул из «клещей», и в этом ему помог Авалов: он успел передать план контрнаступления красных.У генерала был свой кодекс воинской чести: он даже в мыслях не допускал, чтобы офицер мог, вольно или невольно, поступить на службу к большевикам. «Офицеры в плен не сдаются — офицеры стреляются», — любил он повторять своим подчиненным.
Поблагодарив Авалова за важные сведения, Ханжин спросил:
— Вы были в действующей армии, когда произошла Февральская революция?
— Я охранял Ставку верховного главнокомандующего, — ответил Авалов.
— Ставку его императорского величества?
— Так точно.
— Поразительно... Правый эсер, охраняющий царя! Эсеры во главе с пресловутым Савинковым были злейшими врагами русской монархии.
— Моя принадлежность к партии эсеров — фикция.
— Что вы делали, когда монархия пала?
— Стал комиссаром Временного правительства в Минске. Там я постоянно сталкивался с этим самым Фрунзе, что теперь командует Южной группой красных. Я немало испортил ему крови, закрыв две его газеты.
— Что из себя представляет Фрунзе?
— В смелости ума отказать невозможно.
— Для командующего четырьмя армиями мало одного ума, нужны и военные знания. Я что-то не припомню русского генерала Фрунзе, — сказал Ханжин. — Что же произошло с вами, когда власть захватили большевики?
— Они объявили, что принимают в Красную Армию бывших офицеров. Мне случайно удалось встретиться с Троцким, я пришелся ему по душе, он взял меня в свой штаб, — уныло ответил Авалов, чувствуя, что Ханжин неспроста допрашивает его.
— Какие дикие качели — от Ставки верховного до штаба Троцкого! Даже дух захватывает от ваших политических метаморфоз...
— Я лишь приспосабливался к обстоятельствам, но моя преданность белой идее остается неизменной.
— Преданность и предательство — разные понятия. Как же Фрунзе доверил вам целую бригаду? Он же знал, кто вы такой.
— По распоряжению Троцкого. Я надеялся получить дивизию, но Фрунзе не дал. Через десять дней после назначения я с секретными документами явился к вам, ваше превосходительство, — торопливо напомнил Авалов.
— Еще раз благодарю. А где ваше оружие, господин Авалов? — неожиданно спросил Ханжин.
— Бросил, когда переходил линию фронта...
— Почему?
— Боялся, что расстреляют раньше, чем увижу вас.
Ханжин, откинув тяжелую русую голову, пристально вглядывался в Авалова. Не выдержав его испытующего взгляда, Авалов опустил глаза.
— Я подумаю о вашем новом назначении. Подождите в приемной, — сказал наконец Ханжин.
Авалов вышел, генерал вызвал начальника контрразведки. Тот появился мгновенно, словно из-под земли.
— В приемной ждет своей судьбы бывший офицер, четырехкратный предатель Авалов. Мавр сделал свое дело — мавра можно убрать...
Используя секретные документы красных, Ханжин решил нанести ответный удар. Он сосредоточил Волжский корпус Каппеля в районе Белебея, образовал временную армейскую группу под командой Войцеховского для захвата Кинели. Армия Белова получила приказ овладеть станцией Сорочинская, — это позволяло с трех сторон окружить красных.