Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Андерс, переодевшись буддийским монахом, бежал из лагеря интернированных. Долго скитался он по китайским дорогам, пока не очутился в Харбине.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Переливался всеми красками, шумел разноязычный ташкентский базар.

Людские толпы смыкались, раздвигались, снова смыкались в сплошное пестрое море. Мелькали полосатые халаты, бархатные бурнусы, каракулевые папахи, белые и зеленые чалмы, тюбетейки. Молодцевато, но мягко ступали черноголовые джигиты, истуканами торчали поседевшие аксакалы, словно черные маски, несли на лицах волосяные паранджи женщины.

Фрунзе и Гамбург шагали между баранами, козами, кучами сушеного урюка и кишмиша, бурдюками кумыса. Из ковровых куржумов выглядывали королевские и серебристые фазаны, рядом вскрикивали павлины, похожие на жирные цветы. Стонали привязанные к арбам верблюды, ревели как оглашенные ишаки, черепахи ползали между их копытами.

Фрунзе и Гамбург шли мимо корзин со свежей черешней, красной клубникой, мешков риса, мимо жаровен с дымящимся шашлыком, чугунных котлов с пловом, бесбармаком, мимо кипящих самоваров. Им назойливо предлагали соленые и пропитанные водкой арбузы, вяленые дыни, виноградные гроздья — прозрачные, как хрусталь, черные, словно антрацит. Жгучие ароматы смешивались с едкими запахами людей и животных. Оживление покупателей и продавцов вскипало под утренним, но уже жарким солнцем.

Фрунзе и Гамбург прошли в крытое помещение рынка; там ослепили их тегеранские, бухарские, самаркандские ковры, обувь из мягкой кожи, цветного хрома, войлочные туфли, гигантские, закрученные спиралью рога горных баранов, седла причудливых форм, кривые ятаганы, изделия из бронзы, серебра, дерева, камня.

После леденящей, голодной жизни Гамбург чувствовал себя словно в каком-то крикливом и душном раю, где все было пропитано сытостью и нахальным изобилием. Ему захотелось процитировать строки о терпкой сладости вина и женских поцелуев, но сейчас Фрунзе не обратил бы внимания даже на Омар Хайяма. Он по-узбекски разговаривал с продавцами, смеялся, шутил, щупал хрустящую кожу седел, ичигов, упругие меха, спрашивал цену, проверял качество изделий. Продавцы цокали языком, с размаху били по его ладоням, словно за гроши продавали вселенную.

Они выбрались наконец из базарной сутолоки на улицу, полутемную от древних карагачей.

— Хорошо, что побывали на ташкентском рынке, — удовлетворенно сказал Фрунзе.

— Ты ж ничего не купил.

— Зато кое-что узнал и еще больше понял. Какая пропасть всего в Туркестане, а армия раздета, разута, живет впроголодь. У бойцов нет сапог, у лошадей седел, и это при таком-то избытке сырья. Ты интендант, немедленно создай артели для изготовления военного имущества. Сырье покупай у местных жителей, но только, чур, без обмана, без реквизиций. Здесь торговля — высокая политика, плати наличными за все, что берешь. Положительно хорошо, что прогулялись по базару, — довольный, сказал Фрунзе.

Вечером того же дня Фурманов пригласил командарма на собрание, созванное политотделом фронта.

— Соберутся женщины, снявшие паранджу, будут слушать рассказы о революции. Это же потрясение законов шариата! До сей поры жен и дочерей, скинувших паранджу, мужья и отцы убивали, — говорил Фурманов.

— И сейчас еще убивают, — напомнил Фрунзе.

— Мы обязаны вести агитацию за женское равноправие...

— Что ты меня убеждаешь... Я, слава аллаху, не феодал. Когда собрание? Скажу несколько слов.

Собрание уже началось, когда Фрунзе и Фурманов запасным ходом прошли на сцену театра. Остановились у занавеса, не желая прерывать русскую работницу, произносившую речь.

— ...Дорогие сестры, паранджа была черной завесой между вами и солнцем...

Фрунзе осторожно отвел край занавеса и сквозь узкую щель оглядел переполненный зал. В косяках солнечного света увидел молодые черноглазые лица, приоткрытые губы, сдвинутые соболиные брови. У всех женщин были откинуты паранджи; тяжелая, из конского волоса, ткань лежала на спинах как мертвое крыло ворона.

— Прими мои поздравления, Дмитрий. Ты добился успеха в борьбе с предрассудками, — шепнул Фрунзе.

Работница сошла с трибуны, председатель заметила Фрунзе и громким, торжественным голосом объявила:

— Слово предоставляется командарму товарищу...

Фрунзе выступил из-за занавеса, и в ту же минуту по залу пронесся резкий сухой шорох: привычным жестом женщины опустили паранджу. Зал потемнел. Между Фрунзе и залом выросла стена отчуждения, неприязни и страха, он даже растерялся от такой неожиданности. Было и неловко, и досадно, и смешно произносить речь, не видя человеческих лиц.

— Поторопился я с поздравлением, Дмитрий, — усмехаясь, сказал Фрунзе, когда они возвращались с собрания. — Борьба с феодальными обычаями едва началась. А как они мгновенно закрылись паранджой! Короткий зловещий шорох — и чернота перед моими глазами.

— Это надо описать, — решил Фурманов. — Это же символ отрицательного значения!

В штабе фронта их ждали плохие новости. Хотя Семиреченский фронт был ликвидирован и Анненков с Дутовым бежали в Китай, борьба продолжалась. Зажиточные казаки, русские купцы, киргизские баи сеяли национальную вражду, саботировали законы Советов, подстрекали на новые мятежи местных жителей. Особенно тревожное положение было в городе Верном: там уже начались открытые выступления врагов революции.

Фрунзе решил послать в Верный группу большевиков, которые смогли бы успокоить взбудораженный край Семи Рек.

Выбор пал на Дмитрия Фурманова. По предложению Фрунзе Реввоенсовет Туркестанского фронта назначил его своим полномочным представителем в Семиречье.

Фурманов снова надел походную куртку, сунул в левый карман пистолет, в правый запрятал свой потрепанный дневник, распрощался с Фрунзе и отправился в неведомый край у подножия Тянь-Шаня.

Поезд, как чудовищный вьюн, крутился в высоких травах Ферганской долины. Мимо проносились азиатские пейзажи — лиловые от зноя, седые от придорожной пыли. За поездом иногда скакали бородатые всадники с английскими винчестерами за плечами и грозили нагайками, пока не исчезали за поворотом.

Высокие травы сменялись фруктовыми садами, вереницами пирамидальных тополей, глинобитными дувалами, мазанками, спрятанными в тени виноградников.

Фрунзе совершал инспекционную поездку по огромному краю, знакомясь с гарнизонами, стоявшими на станциях, в кишлаках, с дехканами, жившими под постоянной угрозой басмаческих налетов.

Он уже побывал в Самарканде, Коканде, Намангане, в пограничной крепости Кушке, в Полторацке, а сейчас ехал в Андижан, где была расквартирована Татарская национальная бригада. На одной из станций его встретил комиссар бригады Якуб Чанышев.

Фрунзе долго и дотошно расспрашивал комиссара о влиянии басмачей на местных жителей, об отношении дехкан к красным войскам, к Советам, раздумывал, как найти быстрые и верные пути к сердцам простых людей.

— Басмачи — самые непримиримые враги наши, — отвечал Чанышев. — За малейшее сочувствие к нам вырезают целые кишлаки, угоняют скот, поджигают сады. Если дехкане и укрывают их, то больше из страха.

Басмачи совершают неожиданные налеты на наши гарнизоны: убьют в ночной суматохе несколько человек, захватят немного оружия — и в горы. Все они воры и разбойники, и предводители их — такие же головорезы.