Гроза

— Даже горы повторяют твое имя, — прошептал Хатам. — А ты, Турсунташ, неужели и с тобой будет то же, что и с Хумор? Говорят, что слепой может потерять свой посох только один раз в жизни. Нет, я тебя никому не отдам. Я спасу тебя от всех бед. Пусть называют меня все последним подлецом, если я не спасу тебя!

Хатам весь находился в огне этих мыслей и чувств, когда услышал прилетевшие с неба протяжные и серебряные крики: «курлы, курлы!» Он стал вглядываться в небо, но сначала ничего не увидел, кроме белизны облаков и синевы неба, но крики журавлей продолжались: «Курлы! Курлы!»

— Где вы, где вы, вестники счастья и радости? Если бы могли узнать о моей печали, если бы могли вы почувствовать ее! Где вы? Почему я не вижу вас?

Он оторвал взгляд от сияющей выси, чтобы дать отдохнуть глазам, а когда снова посмотрел вверх, то увидел, как медлительные, царственные птицы делают большой круг среди пестрого облачного неба. Он почувствовал такую радость на сердце, что невольно даже запел, а пока пел, слезы нахлынули на глаза и тут трудно было бы разделить: где кончается пенье, где начинается рыданье. Эта песня и печальная и горестно-жалобная, волнующая, согревающая сердце, была криком любви и мятежа, бурным излиянием души влюбленного юноши.

Пусть замрут ваши гибкие крылья на миг, Журавли, Чтоб услышали слово мое и мой крик, Журавли, Доброй вести от вашего крика я жду, Журавли, Пусть с любимой я светлое счастье найду, Журавли!

Казалось, вся нуратинская степь, все обитатели ее, бегающие, шныряющие, ползающие и порхающие, замерли, слушая переливы этой печальной песни, а вместе с ней и волнующее курлыканье журавлей.

Томленье бессонных ночей, боль разлуки, безнадежная мечта о встрече и о наступлении счастья вырывались вместе с песней из самых глубин юношеской души.

Хатам вспомнил случай с журавлями, происшедший в такое же весеннее время в позапрошлом году, в пору празднования Навруза жителями горных кишлаков Кизилемчак, Гилай и Чунгарак Шахрисабского вилайета. На горных вершинах-тогда лежал еще снег, а в степи и у саев весна взяла уже все права. Ранним цветеньем цвели фруктовые деревья, а у позднецветущих все равно уж набухали бутоны. Тогда, как и сейчас, чист и свеж был воздух, мир, овеянный дыханьем весны, блаженствовал в теплых и ласковых лучах солнца. На празднике и стар и млад отстранялись хотя бы на день от всех забот и горестей и радостно, весело праздновали Навруз. Соседи, друзья, родственники объединялись семьями, резали овец и коз, варили мясо в казанах, накрывали дастарханы, все были в приподнятом, радостном настроении, все были добры и гостеприимны.

Ребятишки, лепившиеся как ласточки на склоне горы и наблюдавшие оттуда за праздником, закричали вдруг: «Журавли, журавли, журавли!» Все, забыв о празднике, обратили взгляды вверх, на небо, в котором как раз над местом празднования кружились большие, плавные птицы и не могли уже оторвать взгляд от журавлей, тогда тоже кто-то запел эту песню:

Пусть замрут ваши гибкие крылья на миг, Журавли, Чтоб услышали слово мое и мой крик, Журавли…

Да, бесчисленные журавли, образовав круги, летали над землей, где люди праздновали Навруз, и кричали свое: «курлы, курлы, курлы». А на земле люди — женщины, молодые девушки, невесты — тоже в круговых хороводах кружились под звуки бубнов, дутаров и тамбуров…

Вспомнилась Хатаму та весна, тот Навруз, и мысли его улетели далеко-далеко. Он помнит, как матери радовались тогда и не могли нарадоваться веселью молодости, приволью весеннего праздника и все благословляли: «Слава аллаху, даровавшему нам весну. Умершие ушли, а живые вот увидели вестников Навруза — журавлей, услышали их пение. Молодость — весна человеческой жизни. Дай бог эмиру быть совестливым, бекам — благочестивыми. Живите долго, не знайте горя, деточки, сыночки». Брат и сестра, Хатам и Хумор, тоже веселились среди молодежи. Хумор временами, может быть, от стыдливости, отворачивала лицо в сторону и умолкала. Кто знает, о чем она думала тогда. А может быть, она предавалась сладостным тайным мечтаниям, глядя с доброй завистью на молодых невест, и спрашивала себя: «Хумор, а когда ты будешь невестой?.. Сколько еще остается Наврузов до того времени, когда ты станешь счастливой?»

Сидевшая в дружеском кругу за дастарханом белолицая женщина тихо встала, прошла между молодыми, похлопала по плечу сначала Хатама, затем Хумор и сказала:

— Милые мои, не нарадуюсь вашей молодости, вашей красоте. Видите кружащихся журавлей?.. Вон над вами. Знайте, помните то, что скажу вам: если журавли видят людное место и кружатся над ним, то это — к счастью. Видите? Они поздравляют нас с праздником Навруза. Вы, брат и сестра, бог даст будете счастливы.

— Почему только мы вдвоем, тетушка? — спросила Хумор, положа правую руку свою на грудь, приподнимавшую ее атласное сборчатое платье.

— Почему?.. Потому, что я заметила, журавли, летающие над горами, смотрели на вас. Это признак счастья.

— Ай да тетушка! — рассмеялась тогда Хумор. Настолько звонко, что все вокруг оторвали взгляды от журавлей на небе и разом посмотрели на Хумор.

Хумор была цветком того Навруза-саиля [59] , а теперь ее нет.

У Хатама, смотрящего теперь на журавлей, летающих над нуратинской степью, закипело на сердце, его душевная рана открылась и заболела, он словно безумный закричал журавлям:

59

Саиль — народное гуляние.

— Где счастливая весть, которую прокурлыкали вы нам в ту весну, где то счастье, которое вы принесли нам тогда на своих крыльях? Неужели вы не видите Турсунташ, томящуюся в домашней тюрьме, когда кружитесь над землей? Вот видите, я тот самый Хатам! Как птица без гнезда, скитаюсь я по нуратинской степи. Вы не страдаете подобно мне, вам в небесной выси чужды наши людские горести и печали, но люди, сыновья и дочери Земли, ждут вас, каждую весну жаждут услышать ваши крики. Вот вы прилетели, и люди радуются вашему прилету. Да расстелется нуратинская степь ковром под вами, да ляжет под ваши ноги изумрудная весенняя травка! Раз уж дано вам счастье вольно летать в синем небе, наслаждайтесь же этим счастьем. Радуюсь я за вас, но зависти нет в моем сердце. Конечно, и я хотел бы взлететь в звездные выси, но что поделаешь, это дань не мне, а вам. Руки мои коротки, куда уж мне до звезд, когда до одной-единственной моей звезды, до моей Турсунташ, не могу достать рукой. Кто может мне покровительствовать кроме вас, журавли? Уж не Карим ли каменотес, не Ходжа ли бобо, не Джаббаркул ли аист? Нет, они сами нуждаются все в моей поддержке. А когда нет задушевного друга, с кем можно поделиться тайнами сердца? Вот я делюсь с вами, разговариваю вслух здесь, в степи. Если бы кто-нибудь увидел меня сейчас со стороны, то верно посчитал бы за сумасшедшего. Но я этого не боюсь — увидел я вас, поделился с вами своим горем, и на сердце у меня полегчало. Ладно, не задерживайтесь здесь больше, летите куда вам надо, вы ведь в пути и, наверное, спешите. До свидания, дорогие журавли, добрые птицы, вестники весны и счастья!

И опять с неба послышалось: «курлы, курлы, курлы», словно журавли и впрямь услышали и поняли юношу. Потом, как будто посоветовавшись между собой, они замедлили взмахи крыльями и, вытянув шеи и глядя на землю, начали снижаться, собираясь спуститься на землю. Сердце у Хатама замерло. Если сядут, значит, и вправду будет мне счастье в жизни. Неужели…

Журавли опустились на открытое ровное место. Они подпрыгивали там на длинных ногах, взмахивая крыльями, немного приподнимались над землей и снова касались ногами земли, словно исполняли свой журавлиный танец.

«Так ли уж я несчастен, — думал Хатам, глядя на журавлей. — Есть ведь у меня задушевный человек, мой Ходжа-бобо, есть ведь у меня Турсунташ, которую надо спасти, есть несчастный Джаббаркул-аист, которому надо помочь, есть заботливый и спокойный Карим-каменотес. Есть у Джаббаркула-аиста его сын Султанмурад, который всегда радуется, когда видит меня… Вон сколько хороших людей!»

Хатам сел на осла и, понукая, тронул его с места.

— Ну-ка, давай, давай шевелись, скотинушка. Мы еще поживем. Спасибо вам, журавли!