Грозный эмир

Взоры всех присутствующих обратились на Рауля де Музона, назначенного третейским судьей по весьма сомнительному делу.

– Я сделаю все, что в моих силах, – развел руками старый шевалье. – Думаю, нам все же удастся примирить графа Боэмунда с вассалами. Никто не заинтересован в большой войне.

Смерть атабека Тугтекина хоть и опечалила обывателей Дамаска, но не вызвала в городе большого переполоха. У атабека было двое сыновей, старший из которых уже достиг двадцатилетнего возраста. Именно с почтенным Бури горожане связывали отныне свои надежды. Слухи, прошелестевшие по городу, о новой войне с крестоносцами, были развеяны визирем аль-Маздагани, совершившим успешную поездку в Иерусалим. Король Болдуин с охотою подтвердил договор, заключенный с Тугтекином, по которому франкские купцы могли беспрепятственно торговать в Дамаске. Впрочем, такой же привилегией, но в землях Иерусалимского королевства, пользовались и дамасские купцы, так что протестов с их стороны не последовало. По возвращении из поездки визирь первым делом наведался во дворец Бури, дабы поделится радостной вестью с юным эмиром. Эмир сидел на тахте в окружении пяти телохранителей с видом задумчивым, чтобы не сказать унылым. Он был сыном старшей нелюбимой жены Тугтекина, а потому не пользовался доверием отца. Многие беки полагали, что младший из сыновей покойного атабека Исмаил, подросток еще не вышедший из отроческого возраста, куда больше подходит на роль правителя Дамаска, чем его старший брат. Смущала беков мать Исмаила, прекрасная Зоморрод, которая еще при жизни Тугтекина явила миру властный характер. Зоморрод недавно исполнилось тридцать лет, но она еще не утратила ни грана своей удивительной красоты и по прежнему пленяла мужчин гибким станом и удивительными глазами, сходными по цвету с изумрудами, в честь которых она, собственно, и получила свое имя. В отличие от пасынка Бури она слушала визиря с большим вниманием и чуть заметно кивала головой в такт его словам. Аль-Маздагани славился своим красноречием, что, впрочем, не удивительно, поскольку визирь провел молодость в Каире, где постигал науки в Доме Знаний. Этот далеко неглупый шиит сумел понравиться стареющему Тугтекину до такой степени, что тот еще при жизни практически передал ему бразды правления над эмиратом. Возможно, это был правильный ход, который позволил Дамаску устоять во время бури, разорившей много цветущих мусульманских городов. Правда, злые языки поговаривали, что аль-Маздагани покорил сердце не только атабека, но и прекрасной Зоморрод, по-хозяйски устроившись в ее постели. Разумные мужи в подобные наветы, разумеется, не верили, пока был жив Тугтекин. Однако смерть правителя разом изменила ситуацию. Аль-Маздагани не мог, конечно, не воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами и сделал все, чтобы завоевать расположение вдовы. Эта связь была выгодна не только визирю, но и самой Зоморрод, которая спала и видела своего сына Измаила на месте глуповатого Бури.

Аль-Маздагани закончил свою блистательную речь и вопросительно посмотрел на эмира. И хотя все вопросы были решены без участия Бури, последнее слово оставалось по традиции за ним.

– Быть по сему, – буркнул себе под нос молодой эмир и решительно поднялся с места.

Если беки и были разочарованы поведением нового правителя Дамаска, то вслух своего разочарования не высказали. И почтенный Маннауддин Унар не являлся в этом ряду исключением. В отличие от аль-Маздагани, старый сельджук, тридцать лет верой и правдой прослуживший Тугтекину, особым красноречием не отличался. Он, правда, попытался пару раз заговорить с Бури, но юный эмир никак не отреагировал на его слова, подтвердив тем самым свою славу тугодума. А ведь речь шла о его жизни. Унар нисколько не сомневался, что Бури устранят и сделают это в самое ближайшее время. Он, правда, не исключал, что молодой эмир догадывается об опасности, нависшей над его головой, и пытается показной покорностью если не спасти свою жизнь, то, во всяком случае, выиграть время. Поведение понятное, но в создавшейся ситуации просто глупое. Как только визирь и Зоморрод окончательно придут к согласию, дни почтенного Бури будут сочтены. Маннауддин Унар покинул дамасскую цитадель в глубоком унынии. Власть сельджуков, еще недавно казавшаяся несокрушимой, ныне дала трещину. Арабы в лице багдадского халифа уже однажды дали понять кичливым тюркским бекам, что видят в них лютых врагов. Увы, далеко не все сельджуки осознали, какая опасность нависла над их головами, а многие видят в визире аль-Маздагани едва ли не своего спасителя, забыв простую истину, что араб сельджуку не друг, а уж вверять свою жизнь шииту попросту глупо. Все свои надежды Унар связывал с атабеком Зенги, прочно обосновавшемся в Халебе. К сожалению, умный, но торопливый правитель допустил грубую ошибку. Он слишком рано дал понять дамасским бекам, что потребует от них только одного – покорности и тем самым надолго отбил у них охоту, коситься в сторону Халеба и Мосула.

Почтенный Унар жил во дворце неподалеку от цитадели, почти напротив ворот Спасения, расположенных в северной части городской стены. Этот квартал считался едва ли не самым спокойным в Дамаске. Зато дальше шли трехэтажные дома из глины, буквально наезжающие друг на друга, где селились мастеровые и городская беднота. Дамасский эмират в первую очередь славился своими садами, некогда окружавшими город со всех сторон, а ныне сильно прореженными бесконечными войнами. Вот почему и в столице, и в окрестностях так жаждали мира с франками. Договор давал эмирату передышку, необходимую для налаживания спокойной жизни. Старый Унар отдавал себе отчет, сколь болезненно мирные обыватели воспримут любую попытку заговора, а тем более мятежа против сторонников аль-Маздагани. И именно поэтому он не спешил осуждать беков, не проявляющих твердости в отстаивании своих законных прав.

Гостей почтенный Маннауддин не ждал и был немало озадачен, обнаружив в одной из беседок своего сада смуглолицего человека с насмешливыми карими глазами. Унар опытным глазом опознал в незнакомце франка, а потому поспешно нащупал рукоять кривого ножа, заткнутого за пояс.

– Я пришел с миром, – воскликнул франк и вскинул вверх раскрытые ладони.

– Имя? – сверкнул глазами бек.

– Крестоносцы знают меня как шевалье Эркюля де Лувье, правоверные называют меня беком Сартаком, но родился я все-таки провансальцем. Ты должен меня помнить почтенный Маннуддин, мы встречались с тобой в Халебе.

– Припоминаю, – кивнул Унар, – ты один из ближних нукеров атабека.

– Когда-то я был мамелюком, но почтенный Зенги высоко оценил мою преданность и доверил мне самое дорогое – свою жизнь.

– Тебя прислал атабек?

– Я выполняю его приказ, – склонился в поклоне Эркюль. – Но прибыл я из Иерусалима, дабы предупредить эмира Бури и верных ему беков о предательстве визиря аль-Маздагани. Он собирается отдать Дамаск крестоносцам в обмен на Тир, который отойдет Бузург-Умиду.

– А что получит сам визирь? – нахмурился Унар.

– Он станет даисом Сирии и получит Тир в управление.

– Почему я должен тебе верить, бек со многими именами? – холодно спросил старый сельджук.

– Вот письмо, написанное знатными франками, эмиру Бури, – протянул гость хозяину свернутый в трубку пергамент.

– Я не знаю их языка, – пожал плечами Унар. – К тому же ты мог просто подделать это послание.

– Зачем?

– Затем, чтобы прибрать Дамаск руками своего хозяина Зенги.

– А разве речь идет о передачи города в руки атабека? – удивленно вскинул брови Эркюль. – Я всего лишь сказал, что эмира Бури устранят в ближайшие дни, а потом придет и твой черед, почтенный Маннуддин.

– В мои годы глупо боятся смерти, – вздохнул Унар, присаживаясь на скамейку и жестом приглашая гостя последовать своему примеру.

– Наверное, – не стал спорить с сельджуком Эркюль. – Но ты не из тех людей, которые пренебрегают долгом.

– С какой стати франки решили спасать жизнь Бури?

– Аль-Маздагани сговорился с орденом храмовников, а многие шевалье любят их не больше, чем ты, бек, любишь исмаилитов.

– Люди везде одинаковы, – покачал седеющей головой Унар. – Чего тебе надо от меня, бек?

– Проведи меня к эмиру Бури.

– Если бы я хотел твоей и своей смерти, то непременно бы сделал это, – усмехнулся сельджук. – Старший сын Тугтекина окружен доносчиками, а потому не посмеет даже рта раскрыть в твою и мою защиту.

– Эмир так пуглив?

– Он просто не хочет умирать, – пояснил Унар. – Тебе следует обратиться за поддержкой к вдове Тугтекина Зоморрод, только она способна помещать аль-Маздагани. Вот только захочет ли гордая женщина предать смерти своего красноречивого любовника? Чего доброго, она снесет голову тебе, многоликий бек.

– Я, пожалуй, рискну, – задумчиво проговорил Эркюль.

– Твоя воля, – кивнул Унар.

Почтенный аль-Маздагани тяготился отношениями с вдовой атабека Тугтекина. Прекрасная Зоморрод, не в обиду ей будет сказано, была охоча до мужских ласк, а визирь находился уже не в том возрасте, чтобы удовлетворять все ее причуды. Дабы удержать капризную женщину в повиновении, ему в последнее время все чаще приходилось прибегать к помощи лекарей, что неизбежно отражалось на здоровье. К счастью, всему в этом мире рано или поздно приходит конец. Недалек тот час, когда почтенный аль-Маздагани избавиться, наконец, и от города, и от женщины, тяжким грузом повисших на его плечах.

– Мне кажется, почтенный визирь, что она делает это неспроста, – шепнул хозяину верный Мансур, протягивая ему снадобье, разведенное в серебряной чаше.

– Что ты хочешь этим сказать? – вперил аль-Маздагани острый взгляд в безбородое лицо евнуха.

– Эта женщина хочет твоей смерти, а потому избрала едва ли не самый безопасный способ убийства.

– Зоморрод полюбила меня еще при жизни своего мужа! – вскипел визирь, обычно не склонный к бурному проявлению чувств.

– Я знаю, по меньшей мере, десяток нукеров, ублажающих ее плоть в перерыве между твоими визитами.

– Ты лжешь, евнух!

– Если тебе угодно считать меня лжецом, почтенный аль-Маздагани, то мне ничего другого не остается, как склонить голову в знак согласия. Но тогда ответь мне, визирь, зачем почтенная женщина прячет в своих покоях мужчину, выдавая его за евнуха?

– Ты уверен в этом?

– У меня есть глаза, визирь, – склонился в поклоне Мансур. – Зоморрод жаждет власти, а ты единственная помеха на ее пути.

– Ты забыл эмира Бури, евнух, – нахмурился аль-Маздагани. – Он ненавидит эту женщину так же страстно, как и она его.