Грозный год - 1919-й. Огни в бухте
Шрифт:
– Тоже дело, - сказал Костя Большой.
– С народом поговорить, узнать, что делается на белом свете. Время-то какое! Белые, глядишь, могут нагрянуть на нашу Астрахань.
– Ну и черт с вами!
– согласился старшина. Старик он был отходчивый.
– Тогда и я найду чем заняться!
На этом они договорились, и каждый занялся своим делом.
Старшина вынес из палатки ящичек с инструментом, достал связку блесен, выбрал лучшую, опустил в воду и стал дергать.
Не успел он выкурить трубку, как блесна со стремительной силой пошла ко дну.
– Помогай, ребята!
–
Подбежали водолазы. Леска переходила из рук в руки. Рвалась и металась рыба подо льдом.
– Не кита ли подцепил?
– спросил Костя Большой.
– Кита не кита, а щуку фунтов на двадцать наверняка!
– ответил старшина.
У полыньи было шумно и весело. Наконец рыба выбилась из сил и поленом пошла наверх. Вытащили: и вправду - пудовая щука!
От шума проснулся Василий. Вскочив с кровати, он выбежал из палатки, увидел щуку, трепыхавшуюся на льду, и от радости тоже забегал вокруг нее. Потом спросил:
– Ну, а как у вас полынья, ребята?
– Да вот все лед рубим! И помпа малость испортилась. Левый поршень что-то закапризничал, плохо сосет воздух. А водолазу спускаться на грунт при испорченной помпе - одна смерть, - ответил за водолазов старшина.
– Одна смерть!
– поддержали его Костя Большой и Костя Маленький, прорубая в сторонке лунки.
Сдав больных в госпиталь, сестра милосердия пошла в кремль, поднялась в «архиерейский дом». В приемной председателя Реввоенсовета фронта было тихо, безлюдно и жарко натоплено. Здесь не гремели сапогами фронтовики, не бегали вестовые. Не слышно было ни телефонных звонков, ни хлопающих дверей. Только молодой порученец сидел у окна со скучающим видом, листая толстую книгу со звенящими страницами, да у круглой печки, положив голову на лапы, дремал мохнатый рыжий кот.
Судя по тому, как порученец вскочил и пошел докладывать о сестре, было видно, что она здесь свой человек и к ней относятся отнюдь не только как к медицинской сестре, которая во время недомогания председателя Реввоенсовета приходит ставить ему банки и горчичники.
Выйдя из кабинета, порученец кивком головы пригласил ее войти и осторожно, но плотно закрыл за ней дверь.
В расстегнутом френче, сунув пальцы за пояс, Шляпников стоял у окна и угрюмым взглядом смотрел на кремлевский двор.
Сестра некоторое время молча постояла у дверей, потом легким покашливанием дала знать о себе. Председатель Реввоенсовета нехотя обернулся и направился к сестре, застегивая пуговицы френча. Конечно, он мог бы это сделать минутой раньше. Но сестра не обиделась на него. Таким она знала его вот уже около двух месяцев - неряшливым и грубоватым. Он никогда не называл ее по имени и отчеству - только по фамилии. И обращался только на «ты». Но таким он был почти со всеми!
– Здравствуй, Кауфман. Раздевайся, садись.
– Он ленивым движением протянул руку.
– Кашляешь! Поди, сильный мороз на улице?
– Мороз-то небольшой, Александр Гаврилович. Но я продрогла на ветру. С утра возила больных и раненых с Форпоста.
– Раздеваться сестра не стала, но ворот пальто распахнула.
– А почему этим не занимаются
другие сестры? Почему ты? Такую опытную сестру надо беречь.– И другие занимаются, Александр Гаврилович. Каждой приходится работать за троих. Больных и раненых много. Все возим и возим, конца не видно. Как вы себя чувствуете? Перестало колоть в боку?
– Она села, положив меховую шапку на колени.
– Как будто бы сегодня полегчало.
– Он сделал глубокий вдох, ткнул себя пальцем в бок.
– Нет, не болит. Думаю, вот вечерком еще попариться в баньке да денек полежать дома.
– Ну и хорошо. Чайку выпейте с малиной или с медком. Попотейте как следует. Тогда у вас все пройдет.
Шляпников, поскребывая подбородок, задумчиво прошелся по кабинету.
– Говоришь, возила больных и раненых с Форпоста? Любопытно…
– Что ж тут любопытного, Александр Гаврилович? Ветер пробирает до костей…
– Я не об этом. Любопытно, что говорят раненые?.. Что думают?..
– Ах вот вы о чем…
– Тебе-то, конечно, все равно, ты целый день крутишься на народе, а мне здесь… любопытно.
– Шляпников плюхнулся в кресло, протянул Кауфман портсигар, сам взял папиросу.
– Ну, если вам так хочется, Александр Гаврилович, я могу, конечно, рассказать.
– Кауфман затянулась папиросой.
– Но при условии…
– Что это еще за «условие»?
– Он нехорошо взглянул на нее.
Она не смутилась, выдержала этот взгляд.
– Откровенность и правда!
– Теперь она сверлящим взглядом своих раскосых, с монгольским разрезом черных глаз посмотрела на него.
«Знает что-то, чертовка!» - Он опустил глаза.
– Ну, это разумеется!
– Шляпников закинул ногу на ногу и приготовился слушать сестру.
Зная бешеный характер председателя Реввоенсовета, Кауфман начала осторожно:
– Народ, Александр Гаврилович, усталый, голодный, больной, все воспринимает в мрачном свете. Потому порой нелестно отзывается о начальниках и учреждениях.
«Издалека начинает!» - Он заерзал в кресле, спросил:
– И о Реввоенсовете тоже?
– И о Реввоенсовете!
– Кауфман потянулась за пепельницей.
– Ну-ну! Ты со мной не хитри!
– Он погрозил ей пальцем.
– Зачем же хитрить?.. Народ говорит…
– Народ, народ!
– Шляпников начинал закипать.
– Что говорит твой народ?
Она точно выстрелила в него:
– А народ говорит - Реввоенсовет фронта надо поднять на штыки! Так-то, Александр Гаврилович!
Шляпников часто-часто замигал, попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась какая-то гримаса.
– Неужели такое говорят?.. И меня вспоминают - начальник?!
– К тому же чересчур часто!..
– Даже часто?
– Озадаченный Шляпников пожал плечами. Посмотрел по сторонам. Но взгляд его ни на чем не задержался.
– Откуда они меня знают?.. Я, кажется, ни разу еще не выезжал из Астрахани.
Кауфман уже было не остановить: у нее тоже был бешеный характер. Удивительно, здесь, с председателем Реввоенсовета фронта она чувствовала себя куда свободнее и увереннее, чем с ранеными и больными красноармейцами.