Грозный год - 1919-й. Огни в бухте
Шрифт:
Барятинская, улица-водоворот, как всегда, была полна народу - возбужденного, всех национальностей и возрастов.
У дверей магазинов стояли дроги, двухколесные арбы, молоканские фургоны - с хлопком, шерстью, сушеными фруктами, винными бочками, и над всей разгрузочной сутолокой звенел крик амбалов:
– Хабардар, хабардар, хабардар!*
* Х а б а р д а р - берегись.
Пели
– «Египетские», «Солидные», «Цыганочка Аза». Гоп, мои сестрички, папиросы, спички!
Зазывали покупателей босоногие продавцы пирожков, воды, детских игрушек, сахарина «Фальдберга из Магдебурга»…
В пропотевших рубахах, с мешками денег, сновали по улице биржевики, преследуя прохожих:
– Покупаем десятку…
– Доллары…
– Фунты…
– Лиры турецкие…
– Туманы меняем на совбоны.
– Десятку покупаем!
– Совбоны покупаем на закавказские знаки!
Чем ближе к бирже, тем сильнее рокотала улица, нахальнее и навязчивее становились биржевые завсегдатаи. Подкупленные «зайцы» группами прочесывали улицу, сея тревожный слух:
– Десятка падает…
Павел Николаевич и Лида так и не попали в здание биржи: ловкий перс увел их в парадную соседнего дома. В парадной было много народу, шла купля и продажа драгоценностей.
Лида упорно торговалась с персом. Павел Николаевич жал дочери руку, просил:
– Ради бога, отдай ему десятку, уйдем из этого ада!
В углу парадной щеголеватый молодой человек торговал у насурьмленной старухи бриллиантовый кулон.
Старуха просила за кулон триста рублей золотом или же сорок миллиардов - вагон закавказских знаков. Щеголь качал головой, позвякивая в кармане десятками.
– Двести пятьдесят.
– Ну, право, что вам стоит, вы так богаты, - просила старуха, озираясь по сторонам.
Молодой человек рассеянно улыбался старухе, зная, что кулон будет куплен за двести пятьдесят.
Лида спросила у стоящей рядом армянки, какой последний курс десятки.
– Утром был миллиард сто, сейчас - не знаю. Кто знает последний курс десятки?
– закричала армянка.
Щеголь, исподлобья наблюдавший за Богомоловым и Лидой, резко вскинув голову, сказал:
– Миллиард шестьдесят миллионов, - и, остановив взгляд на Лиде, низко поклонился.
Лида смутилась, на поклон что-то пробурчала невнятное и, разжав пальцы, отдала персу влажную монету. Перс стал вытаскивать из мешка деньги - зеленые, синие, коричневые пачки, перевязанные бечевкой. Лида брала их и запихивала в карманы отцовской толстовки.
Они вышли из парадной. На Павла Николаевича налетели стремительные, постоянно куда-то спешившие, растерянные биржевики; они толкали его, да вдобавок сами же ругались. Тогда Лида повела отца серединой улицы. Дойдя до перекрестка, они повернули на Михайловскую, пошли медленнее по теневой стороне.
– С кем это ты здоровалась там, в парадной?
– спросил он строго.
– Это Карл Гюнтер… Ты, должно быть, знаешь его. Он сын твоего Гюнтера. Немного поэт… Немного артист… Весною мы вместе снимались в «Байгуше», и с тех пор при встречах он всегда кланяется мне. Странный он такой…
– Странный?..
И что он делал в парадной?– Он что-то покупал у старухи. Что-то очень ценное.
– Поэт! Артист! Снимается в паршивеньком фильме, что-то покупает у старухи в парадной, среди всякого жулья. Омерзительно! Это его вирши ты читала мне тогда в газете?
– Его, папа.
– Бездарные стихи!
– Ну, не сердись. Я больше никогда не буду с ним здороваться.
Они повернули на Приморский бульвар и прежней дорогой направились домой…
С только что причалившего парохода по бульвару шли пассажиры, взвалив на себя сундуки, корзины, узлы, чайники, прокопченные солдатские котелки: это были беженцы из голодавшего Поволжья.
У Девичьей башни Павел Николаевич и Лида поравнялись с толпой мужиков, которые шли с тяжелой ношей, изнывали от непривычной бакинской жары, но с любопытством глазели на незнакомый город. Впереди в сильно помятой шинели шел бородач, глядя себе под ноги, обливаясь потом под тяжестью корзины.
Мужики, глядя на Девичью башню, шли и покачивали головами: «Ай да махина!»
– Батя, что за башня?
– спросил у бородача парень в оранжевой рубахе, с зеленым фанерным чемоданом за плечом, и пошел рядом с ним.
– Леший тебе батя, а башня - Девичья.
– Сколько камня нагорожено!
– вздохнул парень, высокий, плечистый, рыжеволосый.
– А ведь умно и крепко нагорожено. Тысячу лет стоит, и хоть бы что!
– прогудел бородач.
– Стоит!
– протянул парень.
– И среди моря вечно стояла.
Из толпы мужиков вышел другой парень, в такой же оранжевой рубахе, с таким же зеленым чемоданом, пошел по другую сторону от бородача.
– А почему она Девичья, башня-то?
– Долгая сказка, - отмахнулся бородач.
– А ты расскажи! Мы-то впервые в городе.
Лида ускорила шаги, чтобы не отстать от приезжих. Она видела, что и отец с интересом слушает их разговор.
Бородач переложил корзину с плеча на плечо.
– Поживете в Баку - все узнаете. А коротко сказка такая… Жил хан на этих землях, и была у хана дочь - первейшая красавица. Хан этот любил свою дочь, хотел сделать ее своей женой, но дочь противилась отцовской любви. Хан гневался и однажды чуть ее не убил. Тогда дочь взмолилась и сказала, что она согласится стать женой хана, но только при условии: хан должен ей построить башню среди моря, где бы она могла скрыться от людей. Хан нагнал рабов, и они в месяц сложили эту башню. А когда дочь привели на башню, она вон с самой верхотуры бросилась вниз и разбилась…
Тут бородач замешкался со своей корзиной и выругался.
– Сядем, Лидочка, - сказал Богомолов.
Они повернули к скамейкам.
Бородач перекинул корзину за плечо и вдруг, взглянув на Павла Николаевича и Лиду, наискосок идущих к скамейке, так и замер на месте.
Босоногие мужики расступились и прошли дальше. Рядом с бородачом остались только парни с зелеными чемоданами.
Бородач смахнул пот с лица, расплылся в улыбке и, еще не дойдя до скамейки, на которой сидели отец и дочь, проговорил: