Груз небесный

– Коз… обогреватель… ТЭН, – сказал он.

– Убрать, – приказал Громада и добавил, проявляя заботу о подчиненных, – а то сгорите все к чертовой матери…

– Есть, – ответил Шнурков и вдруг побелел, как перед дракой, – уберем, конечно, вы правы… лучше замерзнуть, чем сгореть…

В комнате запахло жареным. Кравчук выпучил глаза и стал похож на прораба, прораб же открыл рот, но не произнес ни звука, а офицер от заказчика, не по-военному улыбнувшись, вышел из комнаты, не желая присутствовать при экзекуции. За ним, нарушив субординацию, юркнул прораб. Кравчук, выходя последним, чуть задержался в дверях и так, чтобы не видел Громада, покрутил пальцем у виска. Жест адресовался Шнуркову и всем присутствующим был понятен.

– Идиот, – говорил этим жестом Кравчук, – мог бы сдержаться, и все было бы в порядке… Сам понимаешь, Громада привез представителя заказчика, а людей на производстве нет: он взъярился. Но ты-то его знаешь – пошумел бы, пошумел и уехал, и оставайся ты со своим «козлом» хоть до весны… Кому ты нужен, герой…

Несколько секунд Громада жестко смотрел на белое лицо Шнуркова, а потом медленно проговорил:

– Я… замкомандующего… день и ночь нахожусь на объектах, а вы… капитан… развели здесь гадюшник… распустили личный состав… работы срываете… десять суток ареста…

– Есть десять суток ареста, – ответил ротный, покрываясь красными пятнами, однако дух противоречия крепко сидел в нем, и он добавил: – С содержанием на гауптвахте…

Фраза эта имела для присутствующих скрытый смысл. Из горла Громады вырвался звук, похожий на клекот орла, он еще раз как-то частями осмотрел Шнуркова, словно примеривался, за сколько раз он может проглотить этого недоноска, затем повернулся и в четыре огромных шага вышел из комнаты, задев папахой притолоку.

Несколько минут все молчали. Первым заговорил Силин. «И-эх, жизнь наша бекова», – произнес он, взял со стола книгу и плюхнулся на кровать.

– А кто виноват, что мы живем в гадюшнике? – запетушился Шнурков, лицо его перестало быть пятнистым, а стало багровым, как обложка партбилета.

– Идите в роту, – приказал я Тумашевскому, – завтра допишем.

– Есть, – ответил сержант, сложил бумаги в папку, аккуратно завязал тесемки и ушел, тихо прикрыв дверь, настежь распахнутую Громадой.

За два месяца службы я видел, слышал и даже получал не один начальственный разнос и мог твердо сказать, что изысканностью и тактом они не отличались, но то, что устроил Громада Шнуркову, не лезло ни в какие ворота.

С уходом Тумашевского в «штаб-квартире» установилась тишина: молчал Силин, улегся на кровать и задымил своей «примой» Шнурков, сел за стол я, бесшумной тенью заметался по комнате Гребешков – все переваривали случившееся и примеривали на себя его возможные последствия.

Мне строптивость ротного ставила крест на поездке в Черноводск. С первого дня службы командование части в лице «большой тройки»: командира отряда – «бати», его заместителя по политчасти – «большого замполита» и начальника штаба, которого все звали коротко, по-военному, «энша», внедряли в мое сознание одну фундаментальную истину: воскресенье – день политработника. Из этого должна была вытекать другая истина – выходные замполиту положены в будние дни, но… логика командования имела свои законы, и получить выходной в рабочие дни было так же сложно, как и в воскресенье. То нужно срочно оформлять ленкомнату (чтобы она соответствовала последним указаниям политотдела), то готовить очередное мероприятие с личным составом, то «дыру» на производстве заткнуть, то загулявшего ротного подменить, то на дежурство по части заступить взамен «без вести пропавшего» кадрового офицера… да мало ли как можно использовать замполита-двухгодичника в обычный день, тем более, он всегда под рукой, живет в вагончике при части.

«На гражданке отдохнешь, – говорил мне “энша” – майор Балаян, ему, хихикая, вторили подпевалы: зам по тылу майор Машинович, имевший “в миру” прозвище “Молодой человек”, и командир четвертой роты, любимец “большой тройки” старший лейтенант Крон – офицер настолько правильный, что даже не имел прозвища. – Не на двадцать пять призвался, – продолжал Балаян, – да и какие у тебя могут быть дела вне части, все твои дела здесь». – При этом он не спеша расчесывал пластмассовой расческой свои усы и волосы, поглядывая в маленькое зеркальце, которое всегда носил с собой. В свои сорок пять «энша» был вполне доволен жизнью и положением второго человека в отряде. Первым, как ни странно, был «большой замполит» – капитан Шабанов. Командир части подполковник Трубин в «большой тройке» занимал место почетного члена: отслужив в армии тридцать пять лет, он много времени проводил в госпиталях, отпусках, в верхах, в части появлялся редко, поговаривали, что он вот-вот уйдет на пенсию, «вот-вот» длилось уже пять лет.

Шнурков, зная об этих разговорах, меня успокаивал:

– Не бери в голову, комиссар, уедем в командировку – там мы сами себе хозяева, домой смотаешься на те выходные, что не использовал.

Обещание ротного позволяло мне «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы», предвкушая шестидневное пребывание дома: два выходных я все-таки вырвал и потратил на поездку в Н-ск, где в областной молодежной газете ждал меня неполученный перевод на тринадцать рублей, мой последний гонорар.

И вот все рушилось: ротный будет сидеть на «губе», а я замещать его здесь, хотя… у меня теплилась надежда, что весь этот спектакль был разыгран для представителя заказчика и не будет иметь печальных последствий.

Лицо Шнуркова наконец приобрело свой обычный цвет. Он докурил сигарету, встал с кровати.

– Не горюй, комиссар, – сказал он, хлопнув меня по плечу, – еще не было случая, чтобы командира роты отделочников в ноябре – декабре отправили в отпуск или посадили на гауптвахту… что одно и то же… Да только я туда поеду, меня с полдороги с матюками обратно вернут, да еще и дезертиром обзовут, потому что последние месяцы перед сдачей дома хуже всякой губы, сам в этом убедишься…

Шнурков не ошибся в своих рассуждениях. На гауптвахту он действительно не попал: на следующий день (небывалая оперативность для «большой тройки») пришла телефонограмма, предписывающая ротному немедленно прибыть в часть.

– Ничего, ничего, комиссар, – приговаривал Шнурков, собирая в чемодан свои вещи, – ты парень молодой, ноги у тебя быстрые… справишься, все на себя не бери – надорвешься, поделись с командирами взводов… На Силина положиться можно, хоть и ботало он. Ну, а с Гребешковым… сам знаешь…

На сборы, инструктаж, передачу ротной документации, хранившейся у Шнуркова в портфеле из кирзовой кожи – таком же сморщенном, как он сам, – ушло полчаса. После этого я проводил командира до дороги, ведущей на электричку, и простился с ним и с надеждой побывать дома до праздников.

Еще не выветрился запах от сигарет ротного, как ко мне строевым шагом подошел Гребешков и, вытянув шею, попросил разрешения обратиться, а затем начал путано говорить о необходимости срочно съездить в Н-ск, так как у него заболела жена, а теща, недолюбливающая зятя, считающая его тюфяком и недостойной партией для дочери, никогда не простит ему того, что он не навестил больную жену…

Таким образом, мне нужно было срочно спасать от распада одну из ячеек советского общества, хотя меня так и подмывало спросить взводного: «Где ты был раньше? Скажем, час назад, когда Шнурков еще был здесь?» Но я сдержался и, как настоящий политработник и знаток человеческих душ, «не заметил», что Гребешков хитрит. Мало того, я вспомнил суворовскую заповедь: сам погибай, а товарища выручай, и дал Гребешкову двое суток без учета дороги. Получив «добро», комвзвода-два тотчас исчез, а я пошел по подъездам дома в новом качестве – исполняющего обязанности командира роты.