Груз небесный

Как-то само собой у него закрылись глаза, и он перенесся из «задержки» в другую комнату.

* * *

Восемьдесят человек, что прибыли с нами из части на отделку ДОСа, составляли половину роты. Вторая половина работала по основному месту дислокации в пятнадцати километрах от Н-ска. Но чистых отделочников там было немного – одна бригада. Остальные шестьдесят человек состояли на штатных унээровских должностях сварщиков, электриков, слесарей, столяров, кладовщиков, водителей, нормировщиков и являли собой отрядную интеллигенцию – «белую кость стройбата». Таким образом, с нами под Моховым была активная, рабочая часть подразделения.

– Восемьдесят активных штыков, – говорил Шнурков.

«Штыки» делились на пять отделений-бригад: одна плотников и четыре отделочников.

По национальностям: сорок два азербайджанца, девятнадцать русских, двенадцать грузин и семь человек других национальностей.

По образованию: десять классов – двенадцать человек, девять – двадцать один, восемь – тридцать четыре. Остальные не закончили и восьмилетки, так значилось в списке, который оставил мне ротный, однако ручаться за достоверность этих сведений было нельзя: против фамилии Гуссейнова-второго запись – шесть классов, а он вообще в школе не учился, по-русски не говорит, а писать не умеет даже по-азербайджански.

«Армия – школа интернационального воспитания». Такой плакат был перед входом в штаб отряда, и Шабанов всегда тыкал в него пальцем, требуя формировать подразделения из военных строителей разных национальностей.

Шнурков, больше болевший за план, чем за воспитание, имел в этом деле свой подход и создавал бригады по специальностям. И так получалось, что бригады плотников, составленные из призывников, умеющих держать топор, были русскими, а в отделочники попадали кавказцы.

Бригадир у Шнуркова был той же национальности, что и костяк бригады, и это было правильно, иначе «бугор» просто не смог бы объясняться с подчиненными.

Взвалив на себя обязанности ротного, я вдруг увидел, что совершенно не знаю людей. Впрочем, иначе не могло быть: кого узнают командиры прежде всего? Бригадиров, актив (если таковой есть) и, конечно, нарушителей дисциплины – «борзоту». И тех, и других, и третьих набиралось десятка два. Все остальные были для меня на одно лицо и звались личным составом.

Я понимал, человек запоминается поступками, и со временем все должно было стать на свои места. Но у меня не было времени ждать, пока все утрясется само, и я заучивал списки бригад, лично проводил вечерние поверки. Однако здесь была своя сложность: в роте служило девять Мамедовых, шесть Алиевых, пять Гуссейновых, три Ганиевых. Запомнить четыре десятка бойцов по одинаковым фамилиям, а иногда и именам за столь короткий срок было невозможно, и я пошел на хитрость: проставил в списке личного состава номера против каждой повторяющейся фамилии. Так, Мамедов-первый был у меня бригадиром второй бригады, Мамедов-второй – третьей, и так далее. Я знал, что бригадир-пять Гуссейнов-первый конфликтует с Ганиевым-вторым, неформальным лидером азербайджанского землячества. Мамедов-четвертый – страшный сачок и неумеха. Алиев-пятый – вопреки заповедям Магомета – неравнодушен к спиртному, за что его не любят земляки, а Ганиев-третий украдкой набивает папиросы желтоватым порошком, и служба после этого кажется ему лишенной тягот и неудобств.

По работе лучше всех дела обстояли у Тумашевского: бригада укладывалась в график плотницких работ и не сдерживала отделочников. Хуже было с бригадами обоих Мамедовых и Юсупова. Работали они через пень-колоду, план, разумеется, не выполняли, но при появлении начальства любого ранга развивали бурную деятельность: мчались бегом по лестницам, кричали друг на друга, яростно шкурили «деревяшку», переставляли из угла в угол козлы и другой инвентарь. Называлось это «умением вовремя прогнуться» и делалось вовсе не из уважения к начальству, а из боязни перевода на работы вне дома: в доме, даже если он не отапливается, все же теплее, чем на улице.

И уж совсем плохо шли дела у пятой бригады. Она рыла траншеи под фундаменты будущего объекта. Бригаду на всех планерках крыли мастера, но выработка от этого не росла. Впрочем, особо это никого не волновало: фундаменты были сдаточными в будущем году.

Когда я впервые в качестве и.о. комроты появился на фундаментах, то увидел, что в траншее работает один человек – бригадир Гуссейнов-первый. Он был одного призыва со своими подчиненными, но Шнурков рискнул назначить его «бугром». Гуссейнов-первый в прошлом году поступал в Бакинский политехнический, но, с его же слов, не прошел по конкурсу кошельков. Он хорошо говорил по-русски, и, по мнению комроты, лучше него никто не смог бы выполнить роль проводника шнурковской политики среди земляков.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – в бригаде буза, а всякая буза имеет своего лидера, и я знал, что таким является Ганиев-второй, полная противоположность Гуссейнову.

При моем появлении двое из числа «слабонервных» прыгнули в траншею и стали помогать бригадиру, бестолково тыча лопатами в желтую глину… Остальные так и остались у костра, в котором (без всякого сомнения) догорал один из многочисленных заборов Объекта. Они только более энергично стали прыгать вокруг огня, яростнее тереть уши и носы.

Ганиев-второй в этом спектакле не участвовал. Он стоял в стороне и насмешливо поглядывал на меня. Взгляд этот говорил, что хозяин тут он, а не бригадир и даже не я.

Внешне Ганиев-второй больше походил на горца: орлиный нос, жесткий взгляд. Горским был у него и характер. По-русски он говорил плохо, со страшным акцентом. В общении с бойцами других национальностей использовал десяток общеизвестных слов и ругательств. Однако, несмотря на чудовищную бедность его лексикона, по несогласованным оборотам русской речи, произносимым с гортанной интонацией, по свирепому выражению лица и непременному мату можно было совершенно точно понять, о чем говорит и чего хочет Ганиев-второй.

– Как дела? – спросил я у греющихся, поймав себя на мысли, что делаю это с той же ласковой интонацией, что и Силин, когда спрашивал у Володина: «Где был Козлов?» Но, видимо, до старшины мне еще далеко, и в голос просочились нотки сдерживаемой ярости, потому что стоящие у костра, посматривая на Ганиева-второго, начали наперебой объяснять:

– Наш штукатур… маляр… бумага есть, а работай траншея… так нэ нада…

– Понял, – сказал им я, – будем решать с прорабом, а пока нужно работать там, где вас поставили. Ясно?

– Ясна, – ответил нестройный хор голосов, и в их глазах загорелся огонек надежды, но браться за кирки и лопаты они не спешили. Я еще поговорил о необходимости работать там, где тебя поставили, а не там, где ты хотел бы, и закончил:

– Я тоже предпочел бы служить на Кавказе, в Баку, например, но мне сказали: «Сибирь» – и я здесь.

Последняя фраза вызвала смех и ухмылки, наверное, они не могли представить меня в Баку.

Когда я уходил, кто-то из греющихся подлез близко к огню и обжегся. Этот кто-то стал длинно ругаться на родном языке, проклиная, как я догадался, мороз, Сибирь и меня…

* * *

На третий день после отъезда Шнуркова «субчики» дали тепло, и мы на радостях чуть было не выбросили «козла», но внутренний голос остановил нас, и хвала ему: через день тепло отключили в связи с авариями на теплотрассе.

Этого дня мне хватило, чтобы разнежиться и после отключения тепла заболеть. Знакомое саднение в глотке послужило сигналом, и я пошел в санчасть.

Усатый капитан с кобрами на петлицах заглянул мне в рот, как сорока в кость, тыльной стороной ладони коснулся лба – измерив столь древним способом температуру, выписал амидопирин, нафтизин и порекомендовал отлежаться.