Гудериан

16 мая Гудериан бросился вперед только с двумя дивизиями, 1-й и 2-й танковыми, оставив 10-ю и полк «Великая Германия» южнее Седана на случай, если французы попытаются потеснить его с юга, и чтобы не раздражать сверх меры Клейста. Французы продолжали настойчиво атаковать южный фланг Гудериана под Стене и нанесли значительные потери подошедшим немецким пехотным частям. Однако оттеснить немцев так и не смогли. Остальные части 19-го корпуса бросились вперед и к наступлению ночи были уже в 40 милях, в Дерси на Сере. В то же время ударная группа 41-го корпуса подошла к Гюизу на Уазе и начала уничтожать застрявшие там танки 2-й французской бронетанковой дивизии. Как бы забыв о двадцатичетырехчасовом лимите Клейста, Гудериан в тот вечер по радио приказал продолжать наступление и на следующий день. Эти приказы услышала служба радионаблюдения в штабе Клейста, который незамедлительно отменил приказ Гудериана и приказал ему явиться в штаб танковой группы следующим же утром. В 7.00 17 мая Клейст вышел из своего самолета, приземлившегося у штаба 19-го корпуса, и сразу же накинулся на Гудериана, обвинив его в нарочитом невыполнении приказа. Гудериан, не долго думая, заявил, что уходит в отставку. Обоим военачальникам в тот момент не хватало выдержки и здравого смысла. Оба были раздражены, причем Клейст – в гораздо большей степени, чем об этом мог догадаться Гудериан, ибо Клейст желал этой остановки не более, чем сам Гудериан.

Эта несправедливость была порождена Рундштедтом. Его военный дневник отражает различные точки зрения, так как в записи от 16 мая говорится сначала, что командиры моторизированных соединений были убеждены, что смогут продолжать наступление за реку Уаза, «…особенно генералы Гудериан и Клейст», а затем: «Однако, охватывая взглядом операции в целом, можно заключить, что связанный с этим риск кажется неоправданным. Растянутый фланг между Ла-Фер и Ретелем слишком чувствителен, особенно в районе Лаона… Если временно приостановить наступление, будет возможно в течение двадцати четырех часов усилить фланг». Очевидно, Клейст не побеспокоился объяснить Гудериану, что главным инициатором остановки 19-го корпуса являлся Рундштедт – их отношения и так уже были слишком натянутыми. Однако просьба Гудериана об отставке шокировала Рундштедта. Если любимчик Гитлера решился на такой шаг, значит, дело зашло слишком далеко. Рундштедт послал ему лаконичную радиограмму с приказом оставаться на своем посту и ожидать полномочного представителя, которым был не кто иной, как командующий двадцатой армией, генерал-полковник Лист. Лист прибыл днем, категорически отверг отставку Гудериана и от имени главнокомандующего группой армий приказал начать «разведку боем», оставив штаб корпуса на прежнем месте. По сути дела, Гудериан получал свободу действий, тем более, что теперь он приказал проложить кабель к своему тактическому штабу, чтобы его личные приказы не могли быть услышаны в эфире старшими начальниками. Лист подтверждает эти события, так же как и просьбу Гудериана к нему выступить посредником и уладить конфликт с Клейстом.

В короткий промежуток времени между отставкой и восстановлением в должности Гудериан решил излить свои беды в письме к Гретель, которое не сохранилось, но о его содержании можно судить по ее ответу от 27 мая: «Было бы сумасшествием и трагедией, если бы в этот кульминационный момент, ради которого ты трудился всю жизнь, ты отошел в сторону… Несмотря на все невзгоды, не делай шагов, которые могут повредить тебе, о чем ты будешь жалеть всю свою оставшуюся жизнь. Дорогой, я умоляю тебя всем своим сердцем не делать этого. Если же ты должен действовать, то, по-моему, тебе следует обратиться напрямую к фюреру: любые другие действия, как всегда, лишь повредят тебе». Далее она просит мужа быть поосторожнее в выражении своих мыслей на бумаге. «Это твое важное письмо было открыто цензором», – и добавляла: «Я уже почти решила вчера обратиться к Бодевину [Кейтелю] за разъяснением, но все же передумала, так как не была уверена, что это будет в твоих лучших интересах».

Бдительность армейского начальства – кажется маловероятным, чтобы письма генерала были подвергнуты цензуре с одобрения высших государственных инстанций – проливает свет на недоверие Рундштедта и других высших чинов к Гудериану. Помимо этого события, по меньшей мере, необычного, начальство, чувствуя определенную неловкость, отправило к жене Гудериана майора, попросившего ее не разглашать содержание письма. Однако разногласия, породившие этот инцидент, оказались бурей в стакане воды по сравнению с тем, что имело место между ОКБ, ОКХ и командованием группы армий «А».

В тот день Гитлер испугался успеха и поехал к Рундштедту, также всегда чего-нибудь опасавшемуся, чтобы сказать, что более важно гарантировать непрерывность удач меньшего масштаба, чем идти на такой риск, как прорыв к Ла-Маншу. Размах наступления Гудериана совершенно не соответствовал ограниченному понятию фюрера о мобильных операциях. Обеспокоенность Гитлера волной распространилась в ОКВ, иногда она принимала формы прямых распоряжений для конкретных армейских дивизий и возбуждала недовольство Гальдера, который в то утро был полностью удовлетворен тем, что не существует какой-либо опасности. Гальдер оценивал ситуацию с той же проницательностью, что и командиры передовых частей, и не менял своей точки зрения в последующие дни, когда в настроении Гитлера и его приближенных происходили резкие перепады, от эйфории и безграничной самоуверенности к депрессии и унынию.

Браухич, однако, одобрил решение Рундштедта остановиться и сделал это почти в то же самое время, когда Лист, уполномоченный Рундштедтом, опять ослабил поводок на ошейнике Гудериана. В тот же вечер Гальдер убедил Гитлера, что пока все идет хорошо. Тормоза опять были ослаблены, но прецедент остался. С этого времени Гитлер изводил Рундштедта своим назойливым вниманием. Рундштедт, и без того привыкший гнуться перед начальником, делал это всякий раз, стоило фюреру лишь слегка нахмурить брови. Случаи же, когда Рундштедту изменял его кроткий нрав, и он осмеливался перечить фюреру, бывали крайне редки.

В тот момент, когда старшие германские военачальники занимались выяснением отношений в тылу, произошло событие, оставшееся почти незамеченным. Во всяком случае, Клейсту о нем, наверняка, не сообщали, а в штабе 19-го корпуса ему не придали особого значения. Зато впоследствии роль этого события в истории танковых сражений была непомерно преувеличена. Быстро двигаясь по дороге из Лаона, французские танки – батальон танков типа В1 и два батальона легких танков – ударили в левый фланг 1-й танковой дивизии. Это были передовые части 4-й французской бронетанковой дивизии под командованием Де Голля, еще находившейся в стадии формирования. Де Голль был назначен командиром дивизии менее чем за неделю до этого. Понимая, как и Гудериан, что все спасение в скорости, он атаковал Гудериана во фланг в надежде, что ему попался плохо защищенный тыл дивизии. Однако совершенно случайно, благодаря приказу Клейста остановиться, там оказались боевые части. Все же атака французов не была совершенно безуспешной. Легко вооруженные немецкие части были отброшены, и в 16.00, когда Гудериан разговаривал с Листом всего лишь в нескольких милях от места боя, французы ворвались в Монкорне. Создалась угроза для колонн автозаправщиков. Но в этот момент атака французов захлебнулась, не будучи обеспеченной пехотой и артиллерийской поддержкой, а также по причине нехватки горючего. Сопротивление немцев возросло, и французские танки повернули назад, преследуемые люфтваффе. Один танк был уничтожен. После войны продеголлевская пропаганда постаралась раздуть этот частный, незначительный успех французских сил, но, в действительности, если эта атака и вызвала какое-то беспокойство у немцев, то только в штабе 1-й танковой дивизии.

Да и с какой стати было беспокоиться? Опять французы продемонстрировали недостаток решительности, а 10-я танковая дивизия немцев уже спешила занять свое место в голове наступающего клина. Она приближалась к Ретелю и была готова с ходу атаковать дивизию Де Голля во фланг. Кроме того, передовые немецкие части, находившиеся в глубине Франции, лучше снабжались горючим и боеприпасами, чем французские. Немцы устроили склады в тычу, в зонах материально-технического обслуживания, например в Ирсоне, и постоянно наращивали запас. Их система функционировала все лучше, проходя испытание практикой, а французская – разваливалась. Вечером 18 мая 1-я танковая дивизия приближалась к Перонну, почти не встречая на своем пути сопротивления. Ее солдаты с интересом всматривались в первых англичан, попавших к ним в плен. В то же время Гальдеру удалось, наконец, убедить Гитлера, что путь к побережью открыт. В результате ОКХ отвергла все возражения Рундштедта, и Клейсту разрешили предоставить Гудериану свободу действий. Парадоксально, но на последнего это подействовало как сигнал сбавить скорость, хотя это был не совсем его выбор. Танки нуждались в ремонте, 10-я танковая дивизия застряла у Гама. Возник кризис с горючим, поскольку поступило сообщение, что недавно созданная база в Ирсоне сгорела. Воздушная разведка обнаружила крупное французское танковое соединение – конечно же, 4-ю бронетанковую дивизию, – которое сосредоточивалось севернее Лаона и угрожало флангу и тылу Гудериана. Прославленный танкист в «Воспоминаниях солдата» не упоминает ни о нехватке горючего, ни о необходимости замедлить темпы наступления (можно подумать, он боялся выглядеть несколько нелепо), а старается оправдать медленное продвижение вперед, отдавая в то же время должное Де Голлю: «…Нескольким его танкам удалось вклиниться в расположение наших войск, так, что они оказались в миле от моего походного штаба, находившегося в Хольнонском лесу… и я провел несколько неприятных часов». Но он был прав, когда писал: «Опасность с этого фланга была незначительной» (в донесениях воздушной разведки 150 танков превратились в несколько сотен), – полагая, что французы, будучи приверженными доктрине позиционной войны, не предпримут крупного наступления, пока немцы не остановятся окончательно. У Гудериана такого намерения не было, и атака 4-й французской бронетанковой дивизии (единственной, имевшей хоть какие-то шансы на успех) была отражена таким образом, что это почти не повлияло на фланг 19-го корпуса. Французам больше не представилось подобной возможности, так как к вечеру 19 мая все недостатки 19-го корпуса были устранены. Оказалось также, что склад горючего в Ирсоне вовсе не уничтожен огнем, просто радиограмма, сообщавшая об этом, была принята с искажением. В подлиннике говорилось, что склад готов к отпуску горючего.

На следующий день, 20 мая 19-й корпус совершил свой самый большой и драматический переход в этой кампании – ни одно танковое соединение не проходило такое расстояние за сутки – 56 миль от Канала дю Норд до Абвиля на побережье. 41-й корпус, наступавший справа, почти не отставал, и, таким образом, в тот вечер Клейст мог похвастаться, что три его танковые дивизии вышли на линию Абвиль – Эсден протяженностью в 15 миль, и теперь, фактически, ничто не могло помешать им повернуть либо на юг к Дьеппу и Гавру, либо на север, на Булонь, Кале и Дюнкерк. Французские армии не только были рассечены надвое, им также грозила опасность оказаться отрезанными от своих баз.

Один офицер из 1-й дивизии заметил: «Мы чувствовали то же самое, что чувствует хорошая скаковая лошадь, которую наездник до поры до времени хладнокровно и нарочно сдерживает, а затем отпускает поводья, та скачет свободным галопом и первой приходит к финишному столбу». Однако скаковые лошади, как однажды написал Фуллер, не останавливаются у финишного столба, и Гудериан никогда по своей воле не сдерживал галопирующего коня. 20 мая он даже посчитал необходимым подстегнуть 2-ю танковую дивизию, командование которой захотело получить передышку, воспользовавшись избитым предлогом насчет нехватки горючего. Гудериан наверняка вспомнил о проблеме лошадиных подков, вставшей перед Рихтгофеном в 1914 году, когда немцы осуществляли прорыв в том же регионе. На этот раз предлог не сработал, и 2-я танковая дивизия каким-то образом «нашла» горючее, в количестве, достаточном для перехода до Абвиля. Для Гальдера такой быстрый успех определенно был неожиданностью, и он раздумывал до полудня 21 мая, прежде чем решил повернуть на север, на Булонь. В то же время уверенность Гитлера опять поколебалась, когда он узрел на своей карте открытый южный фланг. При мысли об угрозе со стороны мифических французских армий, у фюрера разыгралось воображение. Боевые порядки французов между тем не давали никаких оснований думать, что они помышляют о наступлении. У них сменился верховный главнокомандующий (еще одно достижение немцев), и в штабах велись лишь пустые разговоры о том, как бы перекрыть танковый коридор. Однако и французы, и англичане уже знали, что это за пределами их реальных возможностей, а немцы, просчитав все варианты, пришли к тому же выводу на основании данных воздушной разведки, радиоперехватов и информации, полученной от пленных, среди которых оказалось несколько важных французских генералов.

Гальдер торопил начинать наступление на север, однако Клейст тронулся в путь лишь к вечеру, направив Гудериана в беззащитный тыл союзников, на Булонь и Кале. В тот день над немцами нависла зловещая тень неудачи. Англичане предприняли танковую атаку в южном направлении у Арраса и нанесли 7-й танковой дивизии Роммеля тяжелые потери. К наступлению ночи Роммель все же выправил положение, потому что англичанам не хватило резервов, однако последствия были значительными. Гальдера это нисколько не обеспокоило, наоборот, он, как и Гудериан, приветствовал любую неудавшуюся атаку союзников, дававшую возможность уничтожать их силы в эластичной немецкой обороне, экономя тем самым свои силы, но Клейст предпринял ортодоксальные меры, отведя 10-ю танковую дивизию в резерв, что еще больше ослабило Гудериана, которому пришлось оставить часть подразделений в Абвиле и других ключевых пунктах для охраны переправ через реку Сомму. Рейнхардт тоже посчитал необходимым развернуть одну дивизию фронтом на восток в качестве предохранительной меры против угрозы из района Арраса. Рундштедт перепугался, а Гитлер занервничал. Никто из них не мог заставить себя поверить в окончательную победу, а покорному Браухичу не хватало силы воли, чтобы их успокоить. В высших эшелонах лишь Гальдер остался до конца солидарен с Гудерианом и его коллегами.