Гусман де Альфараче. Часть вторая

Вы сами можете вообразить, с какой радостью я унес к себе денежки, как любовно их завернул и укутал, чтобы они у меня не схватили насморка. Хотя все это совершилось наяву, слуга мой не хотел верить своим глазам, — он даже подходил и щупал монеты. Ему все казалось, что это сон и что в жизни такого не бывает. Он готов был на меня молиться; правда, уже давно, познакомившись со мной в Риме, он узнал кое-что о моей жизни и занятиях и мог оценить мою смекалку, однако ничего подобного он и во сне не видел. Бедняга еще не знал, что значит резать подметки на ходу, несмотря на то, что уже много лет мог бы быть мастером, а я его подмастерьем.

Я же ему сказал:

— Дружище Сайяведра, теперь ты видишь, что такое настоящее мастерство и как надо воровать с пользой и без риска. То, что ты мне излагал в дороге, — это Магометов Коран. Стащить юбку и заработать сотню палок каждый дурак сумеет: расходы превышают выручку. Но где работаю я, там вашему брату остается только руками развести.

Два дня спустя, под вечер, Орлан явился за своей долей; если бы не Сайяведра, я был бы не прочь улизнуть — и лови ветра в поле; но я не хотел вызывать враждебных чувств и портить выгодное о себе мнение; ведь Сайяведра подумал бы, что я и его тоже могу обмануть; мне не имело смысла поступаться большим ради малого.

Орлан сообщил, что хозяин его с досады чуть не помер; в голове у него помутилось, он уверен, что тут не обошлось без нечистой силы. Я вычел те сто эскудо, которые Орлан взял себе взамен моих десяти дублонов, и отдал ему всю причитающуюся сумму до последнего гроша. Потом предложил Сайяведре выдать и ему его часть, считая вместе с ранее выигранными в Сиене пятью сотнями эскудо; но он сказал, что у меня деньги будут целей: ему негде их спрятать, так пусть они лучше пока лежат вместе с моими, а когда понадобятся, он скажет.

Мы пробыли в Милане еще дней десять — двенадцать; впрочем, я все время побаивался, как бы чего не вышло, и потому мы решили уехать в Геную; но на всякий случай до самого отъезда никому ничего не говорили и не открывали ни одной живой душе, куда мы намерены ехать. Наоборот, в разговорах упоминали совсем другой город, давая понять, будто нас туда призывают важные дела.

Однажды, прогуливаясь по улицам Милана, я увидел в одной из лавок красивую цепочку, к которой приценивался какой-то солдат. Вещица эта показалась мне самой прекрасной из всех, какие я видел в жизни. Мне так захотелось ее приобрести, что я решил либо купить ее, если купец не сторгуется с солдатом, либо заказать другую такую же. Я подошел поближе и стал смотреть, не выдавая пока своих намерений. Цепочка была на вид из чистого золота; так она мне приглянулась, что я сразу придумал способ стащить ее мимоходом, без лишних хлопот.

Тем временем я внимательно следил за торгом и удивлялся, почему они называют в споре совсем ничтожную сумму; сначала я даже подумал, что речь идет только об отделке, а не о стоимости золотого веса. Покупка не состоялась, и я приступил к исполнению своего плана, начав с расспросов о цене и весе. Купец рассмеялся и сказал:

— Нет, сеньор, такие цепочки мы на вес не оцениваем, это товар штучный.

Тогда я понял, что цепь не золотая, а поддельная. Не стоило тратить на такую дрянь хорошую мысль, которая могла пригодиться для более значительных и стоящих дел; никогда не следует рисковать многим из-за пустяка. Если бы я тут сыграл нечисто, могли бы заподозрить неладное и в истории с купцом; а потому я сторговался по-честному, заплатил сколько полагается и унес покупку с таким удовольствием, словно приобрел ценную вещь.

Для меня она и в самом деле имела большую ценность; я уже сообразил, как использовать ее для одной заветной цели: в будущем эта цепочка могла сослужить мне хорошую службу. А для этого надо было заказать вторую точно такую же, но из чистого золота. Я отправился к золотых дел мастеру, и он выполнил заказ. Обе цепочки были так похожи одна на другую, что, положивши их рядом на ладонь, вы не могли бы отличить золотую от поддельной; они различались только звоном и весом; поддельная была легче и звенела более гулко, у золота же, как известно, звон глухой и солидный. С меня взяли за цепь всего около шестисот тридцати эскудо, а я с удовольствием заплатил бы и всю тысячу, потому что, по моим расчетам, именно эту сумму мог выручить при помощи второй цепочки.

К ним я прикупил два ларчика подходящего размера — по ларчику на каждую цепочку, чтобы там их хранить.

На пути в Геную я частью открыл Сайяведре свои намерения. До сих пор кости мои болели, словно мне вывихнули и вывернули все суставы, от рождественского угощения, что преподнес мне мой дядюшка. Ту ночь я записал накрепко в своей душе, и еще не высохли чернила, которыми я сделал эту запись. Я не рассказывал Сайяведре всего, что со мной тогда случилось. Заметил только, что бывал в Генуе еще ребенком и что родственники мои обошлись со мной очень нехорошо, сочтя, что родство со мной не делает им чести.

Но и это я сказал мимоходом, чтобы он не мог уличить меня во лжи, вспомнив мои прежние слова. К счастью, он пропустил это мимо ушей. Затем я продолжал так:

— Если бы ты, Сайяведра, был в самом деле таким усердным слугой, как говоришь, ты бы давно уже помчался в Геную и отомстил за нанесенное мне оскорбление. Но придется уж мне самому заняться дорогим дядюшкой, во искупление твоей лености и небрежения. Ведь это доброе дело: свести счеты и расквитаться со старым долгом, чтобы родственные заботы не остались без награды. Но видишь: чтобы не вызвать подозрений, нам надо сейчас сделать то, что сделали в свое время ты и твой брат — изменить имена.

— Прекрасно, — отвечал Сайяведра, — и я с удовольствием взял бы себе твое имя, чтобы во всем тебе подражать и служить как можно лучше. Отныне меня зовут Гусман де Альфараче.

— А я, — сказал я в ответ, — хочу назваться моим настоящим именем, тем, что досталось мне от отца; до сих пор я его скрывал, ибо благородство может быть даровано либо духом святым, либо передано потомкам от славных предков. А то «донов» в Италии развелось больше, чем бродячих собак, а это не что иное, как срам и бесстыдство. Всякий бродяга и сын бог весть каких родителей, переселившись в Италию, именует себя здесь «доном». Если в Испании дело обстоит так же, то позволительно спросить: «А кто же свиней пасет?» Меня зовут дон Хуан де Гусман, и этого вполне достаточно.

Тут Сайяведра весело воскликнул:

— Да здравствует дон Хуан де Гусман! Виват! Виват! Виват! Как идет вашей милости титул! И какое прекрасное имя! Смерть негодяю, который дерзнет его опорочить! «Кто, дитя мое, его отнимет, да будет проклят вовеки!» [105]

Я велел ему позаботиться об университетской мантии и сутане из самого дорогого шелка и в этом одеянии выехал на генуэзскую дорогу.

ГЛАВА VII Гусман де Альфараче прибывает в Геную, где он признан своими родственниками и принят ими с великим почетом

105

«…да будет проклят вовеки!» — Стих из романса об осаде Саморы (см. комментарий 7 ко второй части). С этими словами король Фернандо I завещает Урраке крепость Самору.

Долгое время сохраняется в сосуде запах того припаса, которым его однажды наполнили. Если бы жизненный опыт, события и знакомства, любовь и страх не помогли мне взглянуть на мир глазами разума, а разум не заставил меня очнуться, боюсь, что и поныне я коснел бы в пороках, и никакие силы человеческие не пробудили бы меня от греховного сна. Если и возможно достичь духовного перерождения упорными усилиями, хитроумными уловками и иными средствами, все же оно потребовало бы многих трудов и долгого срока, ибо каждый должен сам сделать выбор, научившись отличать добро от зла, правду от кривды и спасение от погибели.