Гусман де Альфараче. Часть вторая

Я тотчас узнал его, хотя за эти годы он сильно постарел. Я обрадовался, что вижу его, и пожалел, что он так дряхл; я предпочел бы застать его более бодрым, чтобы подольше саднили рубцы от плетей, которыми я готовился его исполосовать. На мой взгляд, глуп тот, кто в отместку за обиду лишает недруга жизни: ведь вместе с жизнью кончается и боль. Нет, если мстить, то так, как отомстил я своим родственникам; они не забудут меня, пока ходят по земле, и с неутоленной злобой сойдут в могилу. Я жаждал мести и хотел бы видеть моего дядюшку таким же крепким и моложавым, каким он был тогда, чтобы в полной мере расквитаться с ним за незаслуженное оскорбление.

Он усиленно предлагал мне свое гостеприимство, но при одной мысли об этом вся кровь моя закипала. Мне вспомнились укусы летучих мышей и снова почудилась лезущая из-под кровати нежить. Нет, нет; что было, того уж не будет, сказал я себе. Теперь я стреляный воробей. Надуть меня способен один лишь Сайяведра; впрочем, я бы и ему не советовал пробовать. А после Сайяведры если и сыщется удалец, который ухитрится меня провести, так я его заранее прощаю.

Мы беседовали о всякой всячине. Он спросил меня, между прочим, бывал ли я уже когда-нибудь в Генуе и когда именно. «А, ты вон куда! — подумал я. — Нет, брат, меня голыми руками не возьмешь». Я отвечал, что нет; только года три тому заночевал здесь проездом, но не имел ни возможности, ни охоты оставаться более чем на одну ночь, ибо торопился в Рим, где хлопотал о бенефиции.

Тогда он сказал, с расстановкой и как бы смакуя свои слова:

— Представьте себе, дорогой племянничек, что лет тому около семи явился сюда некий бродяжка, с виду вор или его подручный, и, задумав меня обокрасть, сунулся прямо ко мне в дом, ссылаясь на покойного брата — царство ему небесное — и на вашу матушку, назвавшись их сыном, а моим племянником. Однако достаточно было на него взглянуть, чтобы разгадать истину. Наглость его нас возмутила, и мы постарались как можно скорей выдворить его из города; это удалось при помощи одной смешной проделки; он выскочил отсюда как ошпаренный, и больше никто его не видел; неизвестно, жив он или умер; мальчишка словно сквозь землю провалился. Его так отделали, что он — как сейчас помню! — загадил под собой всю постель. Мы славно проучили нахала, чтобы он больше не лез и оставил нас в покое. Я очень рад, что так поступил: поганец хотел меня обмануть. Он до гроба будет помнить мое гостеприимство. И я сожалею лишь об одном: что ему мало попало.

Он стал неторопливо излагать мне все подробности: как он нарочно оставил пришельца без ужина и как устроил пытку подбрасывания на одеяле. Я, несчастный, заново вытерпел все эти муки, — ведь я-то и был жертвой. Вновь открылись мои старые раны, подобно тому как раскрываются и кровоточат раны трупа, когда к нему приближается убийца. Мне даже показалось, что я переменился в лице, побледнев при одном лишь воспоминании о той ночи. Однако я старался по мере сил скрыть волнение и получше навострить нож своей мести; я жаждал покарать дядюшку уже не столько за нанесенную мне обиду, как за то, что он хвалился содеянным и ставил низость себе в заслугу. Я считал (и в этом был прав), что гордиться скверным поступком хуже, чем совершить его.

Я весь кипел от гнева, но только сказал:

— Ума не приложу, кто был этот паренек, так горячо желавший иметь почтенную родню. Мы перед ним в долгу, — если он еще жив и не умер после учиненного вами ронсевальского побоища [111] , — ведь, стремясь придать себе благородства, он среди всего генуэзского дворянства остановил выбор именно на нашей фамилии. Если бы такой странник постучался в мою дверь, я принял бы его милостиво, а тем временем попытался бы узнать правду; ведь иной раз даже самому достойному человеку приходится бежать из собственного дома и стыдиться себя самого; и, разузнав все об этом юноше, я поступил бы с ним так, как он заслужил: ведь бедность не порок, а богатство не добродетель. Даже если бы он оказался не тем, за кого себя выдавал, я позаботился бы снабдить его всем необходимым и удалил бы от себя без обиды; хоть он и не кровный мой родич, все же я благодарен ему за выбор.

111

…ронсевальского побоища… — См. комментарий 175 к первой части.

— Полноте, племянничек, — возразил старец, — просто вы не видели его своими глазами; я же весьма рад, что обошелся с ним круто, и, как уже говорил, жалею, что не наказал по заслугам: грязный оборванец норовит затесаться к нам в родню и присвоить наше имя! Явился в лохмотьях, так уйдешь побитый.

— В то время, — сказал я, — я жил в Севилье, в доме моей матери; еще и трех лет не прошло, как я оттуда уехал. Я единственный сын у родителей, именитых кабальеро; других детей у них не было.

Таким образом, я нечаянно проговорился, что был сыном сразу двух именитых кабальеро и каждый из них приходился мне отцом лишь наполовину; но я тут же поправил дело, продолжив так:

— Батюшка оставил мне кое-какие средства. Не так много, чтобы тратить без счету, но все же для человека благоразумного вполне достаточно. Не могу похвалиться богатством, но не вправе и сетовать на бедность. К тому же матушка моя женщина весьма рассудительная, деньги мотать не любит и всегда была умелой и домовитой хозяйкой.

Все присутствующие пришли в восторг от моих слов и прямо-таки не знали, чем мне услужить и как обласкать. Всякий старался в знак уважения усадить меня по правую руку от себя, а если нас было трое, то посередине.

И тогда я подумал в глубине души: о суетность, как охотно устремляешься ты вслед за счастливцем, покуда парус его надувается попутным ветром, и как быстро изменяешь своему любимцу, едва ветер подует в другую сторону! Как хорошо узнал я ныне, что люди спешат услужить лишь тому, от кого ждут для себя пользы! Вот почему столь немногие помогают беднякам и почему так много заступников и друзей находит себе богач! Все мы детища гордыни, прирожденные низкопоклонники; мы поступали бы иначе, если бы в сердце нашем обитала любовь и милосердие. А ведь господь велел, чтобы каждый из нас мучился муками ближнего, как своими, и помогал ему по мере сил, как и сами просим у господа помощи во всех наших бедах.

Я стал кумиром своей родни. На дешевой распродаже я приобрел набор серебряной посуды, заплатив за него почти восемьсот дукатов, и все это с единственной целью метче нанести удар. Затем, пригласив всех сородичей и друзей, я устроил для них великолепный ужин, всячески им угождал, играл в карты, был в выигрыше и почти все эти деньги раздарил, чем привел их в особенное восхищение. Некому было их остеречь, некому было сказать: «Поглядите, почтенные сеньоры, не себя ли вы объедаете; берегитесь, в ваше стадо пробрался волк: между вами сидит тот, кого вы оскорбили, и осыпает вас любезностями». О, если бы вы могли это узнать! Вы окропили бы святой водой все городские перекрестки, чтобы не встретиться с ним невзначай, завернув за угол! Он взбивает тюфяки и стелет постель, на которой вам жестко будет спать, и вы столько же раз подскочите и перевернетесь в воздухе, сколько пришлось ему прыгать на вашем одеяле!

Да, вы будете помнить меня так же долго, как я вас, — покуда не окончится и ваше и мое земное поприще.

У меня все худшее позади, а у вас только-только забродило в квашне. Если бы вы получше всмотрелись в того, кто ходит среди вас в овечьей шкуре, то увидели бы пасть обозленного волка. Так тому и следует быть. Вы заплатите мне за оскорбление, которому подвергли собственную кровь. Какая же это отличная приманка — представительная наружность, щедрая рука, роскошное платье и титул дона Хуана де Гусман! Ладно же, вы узнаете, что оборвыш Гусман де Альфараче обошелся бы вам куда дешевле, чем щеголь дон Хуан де Гусман.

Со всех сторон мне расточали любезности, но меня мутило и поташнивало, словно беременную женщину, — до того не терпелось расправиться со всеми ними. Какую месть я ни придумывал, все мне казалось мало. Я обдумывал им казнь, примеривался не спеша, и сип благодетельные размышления составляли в то время самое любимое мое занятие. Я хотел бить без промаха. Слишком глупо было бы так долго мечтать и готовиться, а потом ничего не сделать. Все могущество наше напрасно, если не претворяется в действие. Я не торопился и выжидал. Всякому делу свое время; не все можно исполнить когда вздумается. Помимо несчастливых дней, бывают враждебные звезды и зловещие планеты, от дурного дыхания которых нужно всемерно уклоняться, держась по возможности с наветренной стороны, чтобы нас не унесло, куда не следует.