Гюстав Флобер

И вновь возвращается старая канитель: он пишет книгу, нервы его взвинчены, силы на исходе – описание осады Карфагена окончательно измотало его: «Военные машины надоели мне! Я потею кровавым потом, мочусь кипятком, испражняюсь катапультами и рыгаю пулями пращников», [342] – пишет он Гонкурам. 2 января 1862 года он объявляет, что пока курил, выпутался из сражений в ущелье Аш: «Я нагромождаю ужас над ужасом. Двадцать тысяч моих людей только что умерли от голода и поедали друг друга; остатки погибнут под ногами слонов и в пасти львов». Он начинает думать о возможной публикации. Однако предпочитает не торопиться. В самом деле, в Париже поговаривают о «выходе» «Отверженных» Виктора Гюго. «Считаю, что буду немного неосторожным в том смысле, что стану рисковать в сравнении с такой великой вещью, – пишет Флобер мадемуазель Леруайе де Шантепи. – Есть люди, перед которыми нужно склониться, говоря им: „Только после вас, месье“. Виктор Гюго из их числа». [343] Он удивлен следующей новостью: Бодлер просит его ходатайствовать перед Жюлем Сандо, чтобы тот поддержал его кандидатуру во Французскую академию. Как может этот «проклятый поэт», который был осужден исправительным судом за «Цветы зла», который только что опубликовал «Искусственный рай», лелеять честолюбивую мечту оказаться среди самых чистых представителей буржуазной литературы? Флобер смеется, обратившись к Жюлю Сандо, не надеясь быть услышанным, и отвечает Бодлеру: «Несчастный, вы хотите, чтобы рухнул купол Института. Вы представляетесь мне между Вильменом и Низаром». [344]

342

Письмо начала октября 1861 года.

343

Письмо от 18 января 1862 года.

344

Письмо от 19 января 1862 года.

В последующие дни он переписывает последние страницы рукописи, очищает желудок, «чтобы изгнать нездоровую жидкость и приехать в столицу свежим», и готовится выехать в Париж, где рассчитывает провести несколько недель. 21 февраля он ужинает с братьями Гонкур у Шарля-Эдмона и рассказывает гостям о своих бурных отношениях с Луизой Коле. «Ни горечи, ни злопамятства, впрочем, у него не осталось по отношению к этой женщине, которая, кажется, опьянила его своей безумной любовью, драматическими страстями, чувствами, потрясениями, – помечают братья Гонкур. – Во Флобере есть та природная грубость, которая нравится подобным, ужасным по натуре, горячим женщинам, которые уничтожают любовь проявлением чувств, гневом, плотской или душевной страстью». Разоткровенничавшись, Флобер рассказывает, будто когда-то был доведен Луизой до такого отчаяния, что едва не убил ее. «Я почувствовал, как подо мной крякнули скамьи Двора присяжных», – говорит он, вращая ужасными глазами. Восхищаясь его удивительной работоспособностью, друзья за спиной критикуют его. Теофиль Готье как-то признался братьям Гонкур, что процесс письма автора «Саламбо» кажется ему абсурдным. Годы и годы ради того, чтобы написать четыреста страниц. Безумие! И потом, к чему выкрикивать текст, чтобы оценить его гармонию? «Книга пишется не для того, чтобы ее читали вслух, – говорит Теофиль Готье. – У каждого из нас есть страницы… И что же, они столь же ритмичны, как то, что сделал он, и не стоили стольких усилий. Его жизнь отравляют угрызения совести: в „Госпоже Бовари“ рядом оказались два слова в родительном падеже: венок из цветов апельсина. Он сокрушается, но напрасно, ведь иначе сказать нельзя». [345] 29 марта Флобер принимает братьев Гонкур у себя дома. Он сидит на диване, сложив по-турецки ноги. Он в ударе и говорит о том, что хочет написать книгу о современном Востоке, «Востоке черных одежд», где воспроизведет «негодяев-европейцев, евреев, московитов, греков…» После ужина втроем едут в Нейи к Теофилю Готье. Просят Флобера станцевать «салонного дурака». Он с удовольствием соглашается, надевает одежду Готье и поднимает воротничок. «Не знаю, что он сделал с волосами, лицом, его выражением, – помечают Гонкуры, – но в это мгновение он являл собою потрясающую карикатуру тупости. Готье вслед за ним снимает редингот и танцует „Па кредитора“ с испариной на лице, потея, тряся своим толстым задом. Вечер заканчивается богемными песнями».

345

Гонкур. «Дневник», 3 марта 1862 года.

После грубого веселья Флобер возвращается к одиночеству и работе. 14 апреля 1862 года он пишет мадемуазель Амели Боске: «До окончательного завершения мне осталось еще пять страниц, не самых легких, а я уже без сил. Вот уже пять лет как я работаю над этой нескончаемой книгой». А десять дней спустя мадемуазель Леруайе де Шантепи пишет следующее: «В прошлое воскресенье в семь утра я наконец закончил мой роман „Саламбо“. Правка и переписывание займут еще месяц, и я вернусь сюда (в Париж) в середине сентября, чтобы к концу октября издать мою книгу. Но я на грани сил. По вечерам меня лихорадит, и я едва держу в руке перо. Конец был тяжелым и дался мне с трудом». [346]

346

Письмо от 24 апреля 1862 года.

Глядя на эту стопку листков рукописи, он испытывает чувство гордости, смешанное с печалью и усталостью. Прочитывая их, он обнаруживает, что хромает каждая вторая фраза: «Продолжать исправление „Саламбо“ невозможно. Сердце разрывается от отвращения при виде написанного», [347] – делится он с племянницей Каролиной. И вновь ей же: «Я страшно зол на переписчицу. Завтра я надеялся получить все, а у меня только восемьдесят страниц. Хорошо, если рукопись перепишется к концу этой недели». [348] Его уже волнуют практические вопросы: с каким издателем договариваться? За какую цену и на какую приблизительную дату публикации? Он боится конкуренции. «Отверженные» имеют у читателей фантастический успех. Подходящее ли время выпускать на сцену «Саламбо»? Он, со своей стороны, считает роман Гюго ничтожным и говорит об этом госпоже Роже де Женетт: [349] «Что ж! наше божество тускнеет. „Отверженные“ раздражают меня, а дурно отзываться о них не разрешается: на тебя смотрят, как на сыщика. Автор находится на неприступной высоте, и затрагивать его нельзя. Я всю жизнь преклонялся перед ним, но сегодня возмущен! Мне просто необходимо излить негодование. Я не нахожу в этой книге ни правды, ни величия. Что касается стиля, то он представляется мне нарочито неряшливым и низменным.

347

Письмо от начала мая 1862 года.

348

Письмо от 19 мая 1862 года.

349

Новая корреспондентка Флобера. Он познакомился с ней в салоне Луизы Коле. Луи Буйе влюбился в молодую женщину, которую и Флобер находил очаровательной.

Это своего рода способ подделаться под народ… Типы ходульные, точно в трагедиях! Разве существуют такие проститутки, как Фантина, такие каторжники, как Вальжан?.. Это манекены, сахарные фигурки… Длиннейшие рассуждения по поводу вещей, не имеющих отношения к сюжету, и ни слова о том, что непосредственно касается его. Но зато проповеди по поводу того, что всеобщее избирательное право – превосходное дело, что необходимо просвещение масс; это-то повторяется до пресыщения. Положительно, эта книга, несмотря на красивые места (а они встречаются изредка), написана по-детски… Потомство не простит ему того, что он хотел стать мыслителем вопреки своей природе». [350]

350

Письмо от июля 1862 года.

На самом же деле он подвергает критике у Гюго несдержанность пера, лирические порывы, его устарелый романтизм. И неожиданно его потрясает ужасная мысль – не будут ли упрекать и его за то же самое в «Саламбо»?

Глава XIV В миру

Не способный вести денежные дела, Флобер прежде обращается за советом к Жюлю Дюплану, чтобы узнать последовательность шагов при подготовке издания «Саламбо». Он хочет, чтобы Мишель Леви заключил с ним контракт на доверии, не читая книги: «С тех пор, как имеешь в литературе имя, принято продавать кота в мешке. Он (Мишель Леви) должен купить мое имя, и только его». [351] В другом письме он, однако, уточняет: «Идея, родившаяся в башке Леви, который потопчется лапами на моих страницах, возмущает меня больше, нежели какая угодно критика». [352] Как бы то ни было, он против иллюстрированного издания: «Что касается иллюстраций, то, даже если бы мне дали сто тысяч франков, клянусь тебе, не появилась бы ни одна… Сама эта идея приводит меня в бешенство. Никогда! никогда! Ну-ка, пусть мне покажут того типа, который сделает портрет Ганнибалла и нарисует карфагенское кресло! Он сделает мне большое одолжение. Не стоило столько трудиться, стремясь сделать все неясно, ради того, чтобы какой-то пентюх вдруг разрушил мою мечту нелепой точностью». [353] Он с замиранием сердца отправляет копию рукописи в Париж. Прежде – до нового распоряжения – она адресована брату Жюля Дюплана Эрнесту. «Я наконец смирился с тем, что смотрю на мой роман как на законченный, – пишет Флобер братьям Гонкур. – Итак, пуповина отрезана. Уф! Не будем больше думать об этом». [354]

351

Письмо к Жюлю Дюплану конца июня 1862 года.

352

Письмо к Жюлю Дюплану того же времени.

353

Письмо к Жюлю Дюплану от 10 июля 1862 года.

354

Письмо от начала июля 1862 года.

По его просьбе с Мишелем Леви договаривается теперь Жюль Дюплан. Флобер, мечтавший о гонораре в тридцать тысяч франков, говорит, что готов согласиться теперь на двадцать. Однако переговоры затягиваются. В июле он начинает беспокоиться. «Чтобы моя книга появилась в начале ноября, нужно приступить к ее изданию с середины сентября, – пишет он Эрнесту Дюплану. – Речь может идти только о трех издателях: Леви, Лакруа и Ашетт. Что ж, зондируйте почву! И постарайтесь получить для меня приличную сумму, не поступаясь при этом принципами». [355] Сделки настолько одолели его, что мешают работать. Он чувствует себя «высохшим, как булыжник, и пустым, как кувшин без вина». [356] Он сопровождает в Виши мать, которая пожелала пройти курс лечения. Затем, выбившись из сил, снижает свои притязания, согласившись на договор с Мишелем Леви в десять тысяч франков. Но при условии, что рукопись не будет прочтена и книга не будет иллюстрироваться. (В том же году Виктор Гюго за роман «Отверженные» получил гонорар в триста тысяч франков.) Кроме того, Мишель Леви требует, чтобы контракт был подписан на десять лет, чтобы «Госпожа Бовари» оставалась его собственностью в течение этого же времени и чтобы автор уступил ему за ту же цену свой следующий роман, который обязательно должен быть «современным». Чтобы подготовить читателей, распускают слух, что сумма, уплаченная за «Саламбо», составляет тридцать тысяч франков. Флобер соглашается не изобличать уловку.

355

Письмо от 26 июля 1862 года.

356

Письмо м-ль Амели Боске от конца июля 1862 года.

8 сентября он приезжает в Париж и в последний раз видит свою рукопись. «Я занят теперь тем, что изымаю слишком частые „и“ и исправляю кое-какие ошибки, – пишет он братьям Гонкур. – Я сплю с „Грамматикой всех грамматик“, а на моем зеленом ковре увесистый Академический словарь. Через восемь дней все это закончится». [357] Типографские гранки, которые он читает с пером в руке, рождают новую тревогу: «Меня раздражают корректурные листы и последние правки. Я подпрыгиваю от злости на кресле, обнаруживая в произведении множество оплошностей и глупостей. У меня бессонница оттого, что не могу заменить какое-то слово». [358]

357

Письмо от 13 сентября 1862 года.

358

Письмо к м-ль Амели Боске от 21 октября 1862 года.

Наконец 20 ноября 1862 года «Саламбо» выходит в свет. Прекрасный формат в восьмую часть листа, в желтой обложке. Первое издание – две тысячи экземпляров. Флобер раздает книги, отпечатанные на голландской бумаге, друзьям и устраивает прием на бульваре Тампль. Говоря о презрении к денежным делам, он трудится, рекламируя свою книгу. В литературных кругах, впрочем, быстро узнают, что «Саламбо» была продана Мишелю Леви не за тридцать, а за десять тысяч франков. Братья Гонкур возмущены этой торговой интрижкой, недостойной литератора, и помечают в своем «Дневнике» 21 ноября: «Начинаю думать, что в этом парне (Флобере) – таком, казалось бы, открытом, таком несдержанном, парне с сильными руками, с апломбом заявляющем о своем полном безразличии к успеху, статьям, рекламе, – есть что-то от нормандца, причем самого продувного и самого закоснелого. Со времени истории и ложной сделки с Леви он незаметно использует шум, свои отношения, работает на успех, как никто другой, и с самым скромным видом конкурирует с самим Гюго». В самом деле, после многих лет заточения и молчания Флобер взрывается. Тем хуже для его сдержанных и высокомерных принципов. Попав в парижскую переделку, он готов на все ради триумфа «Саламбо». Только можно ли заинтересовать читателей историей карфагенской героини Саламбо, дочери Гамилькара и хранительницы Танит, которая идет в палатку вождя наемников Мато, отдается ему, добиваясь того, что он возвращает ей священное покрывало – заимф, которым завладел и от которого зависит судьба Республики? Не разочаруют ли читательниц «Госпожи Бовари» все эти грубые сцены: кровавые поражения варваров, казнь Мато, смерть Саламбо. Не станут ли археологи нападать на романиста, который считает, что воспроизвел далекое прошлое?

Его «Саламбо» – фантазия прорицателя. [359] Он не использовал, как Шатобриан в «Мучениках», события, о которых рассказал, для того, чтобы поддержать какую-либо идею. Он не ограничился тем, что точно воссоздал исчезнувшую цивилизацию, как Мишле или Августин Тьерри. Более того, он не собирался писать психологический роман. Его герои одинаково искренни в стремлении к достижению своей главной цели и в проявлении простых грубых чувств, определяющих их поступки. Саламбо, на создание которой автора, говорят, вдохновила Жанна де Трубе, пикантная брюнетка, подруга Луизы Прадье и признанная любовница Марка Фурнье, директора театра Порт-Сен-Мартен, весьма далека от сложностей характера Эммы Бовари. Действием движут скорее политические, а не сентиментальные силы. Рассказ продвигается по мере честолюбивых устремлений, соперничества, сражений за влияние, а не по воле чувств. Это эпопея, написанная яркими красками, напряженным стилем и великолепным языком. Эпопея, которую читатель воспринимает как галлюцинацию, из которой выходит, переполненный воспоминаниями о живописном мире варваров и его жестокости. «Мираж» – говорит о нем Флобер в своих письмах. Он достиг цели. Произведение уникально по жанру. Абсолютная противоположность «Бовари», оно не поддается классификации. Первоначальный успех у читателей был вызван любопытством. До появления романа публика и журналисты задавали вопрос: сможет ли автор написать что-то новое? И они не были разочарованы! «Саламбо» взрывается, как неистовая опера, как бомба, начиненная драгоценными камнями. Говорят о «вызывающем ужас кровяном дожде», приходят в восторг, возмущаются, пожимают плечами. Пресса в целом жестока. В «Монд», «Юнион», в «Патри» и «Фигаро» – шквал брани против писателя, который раздражает чувства своих соотечественников. Сент-Бев, поддерживающий с Флобером самые дружеские отношения, говорит о том, что раздражен и разочарован выспренностью «Саламбо». В трех длинных статьях, помещенных в «Конститюсьонель», он критикует недостатки книги. Однако самим местом, которое отводит им в колонках своей газеты, он подчеркивает важность события. Вначале он утверждает, что «античную цивилизацию воссоздать невозможно», что, с его точки зрения, и объясняет провал автора. Конечно, он выполнил огромную работу, но перестарался и не удержал сюжет. Героиня Саламбо, говорит Сент-Бев, нежизненна. А ее соотечественникам недостает гуманности и логики. Флобер находится на «пике садистского воображения», описывая изуверства. Он бравирует эрудицией, которую можно оценить, только вооружившись словарем. Что касается стиля, то он помпезен, выспрен, «вымощен разноцветной галькой и драгоценными камнями». И в заключение пишет: «Автор сделал титаническое усилие, однако это не помешало неудаче. Но он доказал, что у него есть сила, и „несчастье оттого, что провалился, сделав ее главной точкой своего прицела, не столь велико“».

359

Историческая интуиция Флобера оказалась столь безупречной, что некоторые его описания (например, символов Танит) подтвердились позднейшими открытиями, сделанными во время раскопок.

Флобер отражает удар, отвечая Сент-Беву 23 сентября длинным письмом, в котором защищается: «Третья ваша статья о „Саламбо“ меня смягчила (я, впрочем, и не был очень зол). Самые близкие друзья были немного раздражены двумя предыдущими. А поскольку вы откровенно сказали, что думаете о моей большой книге, я признателен вам за то, что в своей критике вы оказались столь милосердны». После этой преамбулы он идет в контратаку. Пункт за пунктом, подробно, настойчиво, с чувством юмора он защищает свой роман. Все, считает он, в нем верно. Он не придумал изуверства. Обвиняя его в садизме, Сент-Бев дает аргументы в руки тех, кто уже протащил его через исправительный суд за «Госпожу Бовари». Что касается стиля, то «в этой книге я не шел на такие жертвы, закругляя фразы и периоды, как в предыдущей, – пишет Флобер. – Метафоры в ней редки, а эпитеты обоснованны». И заключает следующими словами: «Пощипав меня, вы очень нежно пожали мне руку и, хотя немного поглумились надо мной, тем не менее трижды поприветствовали меня тремя большими, очень обстоятельными, очень важными статьями, которые принесли больше хлопот вам, нежели мне… Вы не стали бы иметь дело с глупцом или с неблагодарным человеком». Отличный игрок Сент-Бев объявляет, что опубликует ответ Флобера в ближайшем номере «Ленды» в своих хрониках.