Гюстав Флобер

Вернувшись в Руан в декабре 1866 года, Флобер с радостью узнает, что парижский успех Луи Буйе имеет большой отклик и в провинции. «Соотечественники, решительно не признававшие его до сего времени, вопят от восторга с тех пор, как ему аплодирует Париж, – пишет он Жорж Санд. – Он вернется сюда в следующую субботу на банкет, который дается в его честь. Восемьдесят приборов как минимум и пр.». [412] Успех друга не вдохновляет его ускорить ритм собственной работы. Он отнюдь не торопится публиковать произведение, которое ему с каждым днем кажется все более и более несовершенным. «Мне невыносимо претит описывать современных французских буржуа», [413] – объявляет он своей «дорогой подруге», своему «старому, любимому трубадуру», как называет он Жорж Санд. И доверительно пишет госпоже Роже де Женетт: «Я не слышу других звуков, кроме потрескивания дров в камине и тиканья часов. Работаю при свете лампы по десять часов в сутки… Я в отчаянии оттого, что делаю вещь бесполезную, то есть противоречащую целям Искусства, являющуюся лишь смутной экзальтацией. Впрочем, при нынешних требованиях науки и буржуазном сюжете вещь, кажется мне, совершенно немыслима. Красота несовместима с современной жизнью. Следовательно, я берусь за это в последний раз. С меня довольно». [414]

412

Письмо от 15 декабря 1866 года.

413

Там же.

414

Письмо от декабря 1866 года.

Несмотря на это утверждение, он спешно просит у Эрнеста Фейдо сведения о биржевых операциях, которыми, видимо, будет заниматься его главный герой Фредерик Моро. Он сам все более и более озабочен деньгами. «В настоящее время я могу только зарабатывать на бумагу, но не на поездки, путешествия и книги, которых требует моя работа, – признается он романисту Рене де Марикуру. – Но, в сущности, я считаю, что это хорошо (или делаю вид, что так считаю), ибо не вижу связи, существующей между монетой в пять франков и идеей. Нужно любить Искусство ради самого Искусства; в противном случае лучше заняться любым другим ремеслом». [415] И в ночь с 12 на 13 января рассказывает о своем смятении Жорж Санд: «Жизнь нелегка! Сложная и дорогостоящая штука! Я в этом кое-что понимаю. На все нужны деньги! При скромных средствах и непроизводительном ремесле надо довольствоваться малым. Так я и делаю! Привык; однако в те дни, когда работа не клеится, бывает нелегко… Целыми неделями я ни словом не обмолвливаюсь ни с одним человеческим существом, а в конце недели не могу припомнить ни одного дня, ни одного события. По воскресеньям я вижусь с матерью и племянницей – и это все. Мое единственное общество составляет стая крыс, которые страшно шумят над головой на чердаке, когда перестает журчать вода и нет ветра. Ночи черны, как чернила; вокруг меня тишина, точно в пустыне. В подобном окружении от всякого пустяка начинается сердцебиение».

415

Письмо от 4 января 1867 года.

Он, по его собственному признанию, становится «нелюдимым». Приглашенный на обед к племяннице в Руан, он испытывает злобное удовлетворение оттого, что шокирует гостей обилием своих речей. Следуя совету Жорж Санд заняться тренировкой, он по ночам гуляет при свете луны по снегу в течение двух с половиной часов и представляет себе, что путешествует по России или Норвегии. Он жалуется, что, взявшись за роман, обрек себя на «нудную и тяжелую умственную работу», и спрашивает у своей корреспондентки «способ писать быстрее». Когда-то, говорит он, он был сухим и жестким. С возрастом стал «женственнее»: «Взволновать меня – ничего не стоит; все меня смущает и тревожит; я как тростник на ветру». [416] К счастью, мать тем временем смогла продать за пятнадцать тысяч пятьсот франков ферму Куртаван в л’Обе. Сам он получил от Мишеля Леви аванс в пять тысяч франков. Тиски разжались. В Круассе на день приезжает Тургенев, покоряет хозяев ласковым взглядом, патриархальной белизной бороды, изысканным разговором и уезжает, очаровав весь дом.

416

Письмо от 21 января 1867 года.

Преодолев денежные затруднения, Флобер едет на три месяца в Париж. Братья Гонкур, увидев его, удивлены его сияющим лицом и словоохотливостью, о которой они в его отсутствие немного позабыли: «Грубое полнокровное здоровье Флобера, расцветшее за десять месяцев уединенной деревенской жизни, превратило его в человека непомерно вызывающего и слишком экспансивного для наших нервов». [417] Он, в свою очередь, равно разочарован в друзьях, которые, кажется, чрезмерно озабочены политикой. После обеда у Маньи он пишет Жорж Санд: «Во время последней встречи у Маньи велись такие пошлые разговоры, что я поклялся себе забыть порог этого заведения. Речь все время только и шла, что о г-не де Бисмарке и о Люксембурге. Это выше моих сил! Так-то, жить мне не становится легче». [418] Желчное настроение не мешает ему побывать на премьере пьесы Александра Дюма-сына в «Жимназ» и на многочисленных светских приемах, где он принуждает себя быть любезным. И всюду чувствует смутное беспокойство, затаенный страх перед будущим. «Политический горизонт становится все мрачнее. Никто не может сказать почему, но он омрачается, прямо-таки чернеет, – пишет он, иронизируя, Каролине. – Буржуа боятся всего! Боятся войны, боятся рабочих стачек, боятся смерти (возможной) императора – паника охватила всех. Чтобы понять степень одурения, равную нынешней, надо возвратиться назад, к 1848 году! Я сейчас много читаю о том времени: впечатление глупости, которое я выношу из этого чтения, усугубляется моими наблюдениями над современным состоянием умов, так что на плечи мне навалились целые горы кретинизма». [419]

417

Гонкур. «Дневник», 25 февраля 1867 года.

418

Письмо конца февраля 1867 года.

419

Письмо от 8 апреля 1867 года.

Он не ограничивается чтением книг и газет, имеющих отношение ко времени действия его романа, а едет в Крей осмотреть фаянсовую фабрику, которую опишет в «Воспитании чувств». Однако, когда Жорж Санд зовет его в Ноан, он в который раз отвечает на приглашение отказом, мотивируя его болезнью матери, у которой недавно был приступ и которая требует, чтобы он был рядом с ней. Прежде чем уехать в Круассе, он посещает с принцессой Матильдой выставку, которую находит «утомительной». Тем временем слухи о войне затихают. Буржуа воодушевляются. Можно вновь мечтать о серьезных вещах, об Искусстве, философии, литературе. «Аксиома: ненависть к буржуа – это проявление добродетели. Под словом „буржуа“ я имею в виду как буржуа в блузах, так и буржуа в рединготах. Только мы, и никто другой, то есть люди образованные, и есть народ или, вернее сказать, традиции человечества». [420]

420

Письмо к Жорж Санд от мая 1867 года.

2 мая 1867 года Луи Буйе, снискавший расположение своих соотечественников, назначен на должность библиотекаря в Руане с содержанием в четыре тысячи франков в год и служебной квартирой. 10 июня Флобер приглашен на бал в Тюильри в честь иностранных императоров: русского царя Александра II, короля Италии, короля Пруссии, а также принца Галльского, приехавших в Париж по случаю выставки. «Государи хотят видеть меня как одну из самых роскошных достопримечательностей Франции; я приглашен провести с ними вечер в следующий понедельник», [421] – пишет он, иронизируя, Каролине. Казалось бы, с него должно быть довольно посещения великих мира сего. Однако это отнюдь не так. Праздник ослепляет его своим великолепием. В этих салонах, где царствуют прекрасные туалеты, фраки и мундиры, он чувствует себя ученым медведем, оглушенным звуками тамбуринов. Он играет роль кавалера, любезного с дамами, внимательно наблюдает за всем и пишет потом Жорж Санд: «Кроме шуток, это великолепно». Но русский царь ему не понравился: «Он показался мне увальнем». Он посещает Клуб-Жоккей, Английское кафе, возвращается в Круассе, едет в Париж в обществе матери, чтобы показать ей выставку, и снова запирается с рукописью в Круассе. На этот раз пишет Арману Барбесу, чтобы получить консультацию по современной истории. И горячо благодарит его за выполненную просьбу: «Сведения, которые вы мне сообщаете, будут использованы (при случае) в книге, которую я сейчас пишу и действие которой происходит между 1840–1852 годами. Несмотря на то что сюжет у меня чисто психологический, я иногда затрагиваю события того времени. Передние планы у меня вымышленные, а фон – реальный». [422] Ритм работы не ослабевает. Однако нервы его на пределе. Малейшее затруднение выводит его из себя. «Я боюсь стука двери больше, нежели предательства друга, – пишет он откровенно принцессе Матильде. – Я и в самом деле болен, нервы обнажены, мой грубый вид жандарма обманчив. Видите, я говорю о себе, как баба». [423] Теперь он собирается закончить свой роман весной 1869 года, работая, «как тридцать тысяч негров». Еще два года борьбы с персонажами, которые убивают его. Ему только что исполнилось сорок шесть лет. Ко времени публикации ему будет сорок восемь. «Оглядываясь назад, я вижу, что не растратил жизнь понапрасну, а между тем что мною сделано, господи! Пора уже разрешиться чем-нибудь приличным». [424]

421

Письмо от 7 июля 1867 года.

422

Письмо от 8 октября 1867 года.

423

Письмо от октября 1867 года.

424

Письмо к Жюлю Дюплану от 15 декабря 1867 года.

С годами его суждения о политике становятся все более категоричными. Он пишет принцессе Матильде: «Что касается страха, который Пруссия внушает добрякам-французам, признаюсь, что ничего не смыслю в этом и оттого-то чувствую унижение». [425] Он приветствует смелость Сент-Бева, который недавно в Сенате открыто потребовал свободы прессы. Его любимая лошадка – г-н Тьер: «Порычим на г-на Тьера! – пишет он Жорж Санд. – Есть ли на свете более торжествующий болван, более гнусная бездарь, более дерьмовый буржуа! Нет, нельзя даже представить себе тошноту, которую вызывает у меня эта старая дипломатическая дыня, округляющая свою глупость на навозе буржуазии… Он кажется мне таким же извечным, как сама посредственность! Он подавляет меня». [426]

425

Письмо от ноября 1867 года.

426

Письмо от 18 декабря 1867 года.

Его резкие взгляды известны руанским соотечественникам. Он слывет среди них кем-то вроде анархиста, врага морали, религии и общественного порядка. Они не подозревают, что это всего лишь слова, что его истинный идеал – человек-домосед, мирный, завзятый обыватель – не так далек от них самих. В хорошую погоду они едут на прогулку в Круассе, на берега Сены и иногда видят издалека в саду Флоберов высокий силуэт, облаченный в пунцовое домашнее платье. Это «красный человек», который демонстрирует свои убеждения! Они показывают на него, как на пугало, своим детям пальцем. Если бы они знали, до какой степени он одинок, устал, сбился с пути, они бы пожалели его вместо того, чтобы осуждать и бояться.

Глава XVI «Воспитание чувств»

1868 год начинается для Флобера плохо. От пневмонии, осложнения после кори, умерла дочь его племянницы Жюльетты. «Ты не представляешь себе ничего более печального, чем эта бедная женщина (мать, которая сама больна); она не встает с постели и, заливаясь слезами, повторяет: „моя бедная девочка“, – пишет он Жюлю Дюплану. – Дед (мой брат) убит. Что касается моей матери, то она переносит это (до сих пор хотя бы) лучше, чем можно было ожидать». [427] Единственное лекарство, которое поможет забыть горечи потери, – Париж! Он спешит туда, однако на этот раз пренебрегает обедами у Маньи, «на которых теперь бывают одиозные физиономии», [428] ради того, чтобы побывать каждую среду на обедах у принцессы Матильды и встретить там братьев Гонкур и Теофиля Готье. Светские развлечения лишь на мгновение отвлекают его от рукописи. Он приступает к ее исторической части и беспокоится: «Мне очень трудно вписать моих героев в политические события 1848 года, – делится он с Жюлем Дюпланом. – Боюсь, как бы фон не затмил передний план; в этом и заключается недостаток исторического жанра. Исторические персонажи интереснее вымышленных, в особенности когда последние отличаются умеренными страстями; Фредериком интересуются меньше, нежели Ламартином. К тому же что можно выбрать из реальных фактов? Я в растерянности; это трудно!» [429] А Жюлю Мишле говорит, что, изучая то время, он убедился в роковом влиянии на события католического духовенства. Однако ему равно необходимы наблюдения, взятые из реальной жизни. Более чем когда-либо он считает, что главное для романиста – непосредственный взгляд на сцены, которые он хочет описать. Собираясь воспроизвести в «Воспитании чувств» мучения ребенка, больного дифтерией, он идет в больницу Сент-Эжени, садится на кровати рядом с трехлетним малышом, который кашляет и задыхается, расспрашивает интерна и наконец вздыхает с отчаянием: «С меня довольно. Прошу вас, помогите ему». Тогда начинается операция. Но Флобер собирается описать в романе редкий исход дифтерии: спонтанное отторжение ложной мембраны. Он возвращается к себе, потрясенный ужасом от увиденного, и спешит рассказать об этом в книге. Глава о болезни кажется ему теперь очень важной. «Это ужасно, – пишет он Каролине о своем посещении больницы, – я был потрясен, но Искусство прежде всего!.. К счастью, это закончилось; теперь я могу делать описание». [430]

427

Письмо от 24 января 1868 года.

428

Письмо к Жюлю Дюплану от 14 марта 1868 года.

429

Письмо от 14 марта 1868 года.

430

Письмо от марта 1868 года.

В это время он с восторгом говорит о «Терезе Ракен» Эмиля Золя, «замечательной книге, что бы ни говорили», и «Возмездии» папаши Гюго, стихи которого считает «грандиозными», «хотя, по сути, книга эта нелепая». [431] Жорж Санд, которая настоятельно зовет его в Ноан, он отвечает: «Я отвлекусь, если, заканчивая роман, двинусь с места. Ваш друг – восковой добряк: на нем остаются все отпечатки, все врезывается, внедряется в него. Приехав к вам, я только и буду делать, что думать о вас, о всех ваших, о вашем доме, ваших пейзажах, о выражении лиц людей, которые встретятся, и пр. Мне нужно будет большое усилие воли, чтобы вернуться к делу… Вот почему, дорогой, обожаемый Мэтр, я не позволяю себе поехать к вам, сесть и парить в облаках вашего жилища». [432]

431

Письмо к Каролине конца марта 1868 года.

432

Письмо от 19 марта 1868 года.

Привыкший к деревенскому покою и тишине, он с трудом переносит шум столицы. Кажется, что весь город озлобился на него, чтобы мешать работать или даже просто спать. «Вернувшись в воскресенье в половине двенадцатого, – пишет он братьям Гонкур, – я лег, надеясь поспать, и потушил свечу. Три минуты спустя раздался призывный звук тромбона и забренчал бубен! Это была свадьба у Бонвале. Окна у оного трактирщика открыты настежь (ночь очень жаркая), а значит, я не пропустил ничего: ни кадрили, ни криков!.. В шесть утра я встал. В семь – перебрался в Гранд-отель. Едва я там появился, как в соседней комнате стали заколачивать ящик. Короче говоря, в девять я оттуда ушел в отель на улице Эльдер, где выбрал отвратительную, черную, как могила, комнату. Однако и в ней не было гробовой тишины: орали господа путешественники, на улице стучали повозки, во дворе гремели жестяными ведрами… С четырех до шести я пытался заснуть у Дюкана на улице Роше. Но там мешали каменщики, которые возводили стену против его сада. В шесть часов я потащился в баню на улице Сен-Лазар. Там во дворе играли дети и бренчало пианино. В восемь вернулся на улицу Эльдер, где слуга разложил на кровати все необходимое для того, чтобы вечером я пошел на бал в Тюильри. Но я не пообедал и, думая, что от голода буду, наверное, нервничать, отправился в кафе в „Опера“. Не успел туда войти, как какой-то сир принялся рядом со мной блевать». [433]

433

Письмо от мая 1868 года.