Ha горных уступах
Шрифт:
– А вскочишь на эту стену?
– На эту? Нет, не вскочу.
– А взбежишь?
– Шагами? Взбегу.
Задумался офицер на минуту, молод он был, любопытен, говорит:
– Дашь слово, что не убежишь со стены?
Собек даже не заколебался: «Дам», – говорит.
Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы – им бы показать себя, их бы удивить!.. – да и солдат много было вокруг.
– Честное слово? Знаешь, что такое честь? – спрашивает его офицер.
– Честь – значит честь! Знаю – говорит Собек. – Был я у отцов пиаров в Подоленце года два, по-латыни они меня учили.
– Ну, так беги!
Расступились люди перед Собком, он разбежался, подпрыгнул на сажень вверх, потом еще раз, другой, – три шага сделал, у людей только в глазах мелькнуло, а он уже был на стене.
Онемели люди от изумления. А Собек стоял на стене и глядел на мир Божий.
У всех сердца бились в груди. В эту минуту сто мыслей пролетело в головах арестантов. Собек мог бежать. За стеной никто не караулил. Такого бегуна никто бы не догнал. Мог бежать, куда угодно, – в Венгрию, в горы, – куда угодно. Свобода была в его руках.
Собек стоял и смотрел на мир. Он был свободен.
Солнце ярко заходило на небе.
– Соскакивай! – крикнул снизу офицер.
Собек обернулся к нему, продолжая стоять на стеке.
– Слово! – кричал офицер, покраснев от волнение и страха: он сам словно выпустил его из тюрьмы.
– Знаю! – ответил Собек Яворчарь и соскочил вниз, в толпу арестантов.
Вокруг него поднялся глухой шум сдержанных восклицаний и слов.
А он стоял среди людей, словно ослепленный ярким солнцем, которое опускалось там, за стеной, за грань гор. Офицер, довольный и успокоенный, хлопал его рукой по плечу и говорил: «Молодец парень! Молодец!» Люди кричали от удивление перед удивительным примером ловкости, а, главное, перед тем, что Собек соскочил обратно на тюремный двор; сам он ничего не слышал. Услышал только слова:
– Давно сидит?
– Месяц.
– На долго засадили?
– На двадцать лет!
– И не сбежал?!
Собек оглянулся на того, кто говорил. Маленький, хилый мужичок, одетый в накидку – так, как носят около Гдова, – смотрел на него бледными глазами с выражением страшно презрительного удивления. Смотрел на него, как на человека, глупости которого надо удивляться и которого, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собек Яворчарь засмотрелся в глаза хилого мужичка из-под Гдова.
Его окружили горцы, которые сидели в Виснице.
– Собек! Ну, и мужик ты!
– До тебя и Горному Косле, покойному, далеко!
– Да и всем, небось!
– Сам его благородие рот разинул на минуту.
– Может быть, сколько-нибудь годов простят за такую штуку!
– Никто тут еще ничего такого не видывал!
– Хе! да и не увидят!
– Есть ли где-нибудь такие люди, как у нас? А?
– Эй! Куда всем до нас, что из-под гор!..
– Ну! разве у нас есть другой такой Собек.
Они окружили Собка; их было пять или шесть, воров и разбойников. Они гордились Собком.
– Ну и шайка бы из нас с ним была! – говорит один разбойник из Костелиск другому.
– Эх! хорошая шайка!
– Я думал, что лучше, чем у нас, в Костелисках, парней не найти!
– Вот ведь и в других местах водятся. И Яносик
был не из Костелиск, а откуда-то со Спижа.– Вы! Костеличане! А Матся у нас в Закопаном?!
– А Новобильский Валек?
– И!.. В Костелисках…
Ночь была темная, все спали. Хоть глаза выколи, – на небе черные тучи, нигде огня не видно. Дождь так и гудит, ливень страшный. Темно в камере. Собек видит всюду глаза, которые смотрят на него, глаза хилого мужичка из-под Гдова. Они преследуют его всюду, куда бы он ни обернулся, смотрят на него – пристальные, выразительные, упорные.
Собку стыдно перед ними; а теперь даже страшно.
Мужик сидит в другом крыле, в другом конце здания; должно быть, спит теперь на соломе… глаза у него закрыты… а эти – тут, сквозь стены смотрят в душу Собка.
Корчится душа и извивается под их взглядами, хочет укрыться и не может бежать.
Восстало тело – бешеное, злое, растравленное, охваченное отчаянием – против души.
– Что ты со мной сделала? – стонет оно. – Что ты со мной сделала?!
Ноздри, ноздри, которые потянули уже вольный воздух; глаза, которые уже выглянули за стену, в мир, у них словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два бледных, выразительных, упорных зрачка мужика из-под Гдова уходили в нее все глубже и глубже.
Он был там, на стене!.. Один прыжок!.. Ветер бы его не догнал!.. Теперь он был бы уже у венгерской границы.
Собку казалось, что у него что-то свистит над ухом, словно его собственная чупага, которой он кружит над головой, кружит со страшной силой от радости, от огня, что в крови играет!
Там, там, где-нибудь в лесу, под Посредним Верхом, как притаившиеся рыси, сидят его товарищи, братья. Там сидят они у костра и поют вполголоса грозный напев чернодунайского разбойничьего марша. Поют вполголоса песню, о которой никто не знает, когда и кто сочинил ее, песню, от которой качаются ели и спящие орлы срываются с ветвей и шумят крыльями в темноте, ослепленные, гневные и испуганные. Там поют его братья, и только на кобзе некому играть, так как он, Собек Яворчарь, сидит в Виснице. В Виснице – он, о ком мужики говорили: кого уж кого, а Собка Яворчаря не скоро поймают, – легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Он, о ком девки сложили такую песенку:
Опутало сокола бабье лето сетью, –
Яворчарь наш Собек через сеть проскочит!
Опутало соколу бабье лето крылья –
Яворчарь не дастся – всех он обморочит!
Он, о ком девки любили петь:
Сяду от работы отдохнуть на камне,
Сон мой, сон любимый, тошно без тебя мне!..
Сон мой, сон любимый, ты не нужен боле –
Мчит из леса Собек – убегай ты в поле!..
В глаза ему хлынули вдруг горы, как град весною, что вырвется из-за скал. Тут луга зеленеют, там вода в озере играет, там овцы блеют, белея вдали, позванивая колокольчиками; все звенит, поет, гудит на полянах. Там девки поют, там горцы… вот вышла какая-то из-за скалы: э-э-э-эх!.. там кто-то отвечает ей из-за горы: гоп! гоп!.. Там на кобзах, на гуслях, на вербовых свирелках играют, на длинных, далеко звучащих рожках играют горцы, пастухи, погонщики! Тут в шалаше огонь горит: парень пляшет, семенит ногами, искры под крышу летят… Притопнул, запел!