Хадж во имя дьявола

Не знаю, что сталось с китайцами: отпустил их Султан на волю или, например, потребовал, чтобы они поймали ему птицу Семург, или привязали к дворцовой коновязи Борака — коня пророка. Не знаю… Это легенда. Вполне возможно, что кяризы начали строить еще раньше… Но строят их и сейчас. И строят так же, как при Султане-Санджаре: первый кяриз, от него — второй, третий, десятый, сотый, а от них, в свою очередь, еще столько же. И вот уже целая сеть кяризов — подземных ходов в глине. Границы со времен Султана-Санджара много раз менялись: кяризы, начинаясь на территории одного государства, кончались часто на территории другого. Карты этих ходов никогда не было. Возможно, что их нет и сейчас. Кто знает! Тогда еще были живы люди, которые знали эти подземелья, как линии на собственной ладони.

Ходить по кяризу, да еще тяжело нагруженным, это, я вам скажу, не сильно приятно. Там хотя и прохладно, но воздуха не хватает. Кяриз выжимает из человека весь пот, и кажется, высасывает саму кровь. Пахнет… нет, воняет чем-то непонятным: не то тухлыми яйцами, не то разлагающейся падалью. Падаль и кости попадались в кяризах довольно часто. Иногда надо было ползти, и тогда за шиворот лезли отвратительные белые пауки, которых Саня-маленький, по аналогии, называл белокуртами. На земле — каракурты, а под землей — белокурты.

А переход наш был очень далекий — мы шли под землей четыре дня и ночи и только на пятые сутки вышли в широкую дудку метров двадцати пяти глубиной. Наш проводник, увидев небо, умылся в какой-то лужице, расстелил коврик и начал намаз. Окончив молиться, он снова поднял глаза к небу, и мы следом за ним, и увидели чьего лицо. Сверху крикнули что-то на фарси, наш проводник ответил, к нам спустили веревку с петлей и начали вытаскивать. Ужасно нелепая штука, когда ты болтаешься на высоте десяти-пятнадцати метров и тебя тянут вверх, тянут верблюдом, через блок — чугунное, бронзовое или даже каменное колесо, которое осталось, если не со времен пророка, то со времен тех китайцев.

Хотя, кто знает, подниматься, допустим, по веревочной лестнице, имея за плечами пятидесятикилограммовый рюкзак… А двадцать пять метров — это же восьмиэтажный дом. Как бы там ни было, мы все очутились на поверхности.

— Приветствую вас на земле Его Величества шахин-шаха Ирана и не-Ирана.

А кругом, как ни странно, были русские лица, бородатые русские мужики, и дома их, правда каменные или из сырцового кирпича, были похожи на обыкновенные русские избы, и подвязанные платочком бабы в окнах и у калиток.

— Соломон, — представляясь, пробасил густобородый хозяин дома, — а это мои братья: Моисей и Иосиф. А это жена моя — Эсфирь.

Я пристально посмотрел на хозяина дома, и он, усмехаясь, поднял руку:

— По национальности мы русские, а вот по вере… В России это называлось — ересь жидовствующих, и преследовали нас ваши попы похлеще, чем жандармы революционеров. А в Иране верь хоть в дьявола. Не тронь мечеть, и все.

Вся деревня у границы была именно такая. А дальше жили казаки-дутовцы и еще какие-то русские. И все вроде бы было знакомо: и дома, и обычаи, и язык. Имена, правда, были, мягко говоря, редкие: разные Матвеи, Никифоры, Евстигнеи и Серафимы. В селах учили русскому языку, многие были весьма начитанны и, конечно, все говорили на фарси. В общем, разные люди: торговцы, пастухи, табунщики, пчеловоды (державшие огромные, по тысячу семей пасеки и перевозившие пчел целыми караванами с места на место), занимающиеся Бог знает чем, в том числе содержатели опио-курилен и воры разных мастей.

Через неделю дядя Миша получил фирман с печатью двора — «Мы милостиво повелеваем… ». Чинопочитание в Азии вообще, а в Иране особо достигало предела. Достаточно было любому полицейскому чину, выступающему с видом непобедимого сардара, увидеть красную печать со львом, положившим лапу на земной шар, как его лицо становилось униженно-угодливым, а сам он съеживался, стараясь казаться ничтожным и маленьким. «Мы повелеваем!.. »

Тегеран поразил меня невероятным смешением всего: нравов, обычаев, архитектурой домов, из которых одни ничем не уступали центральным улицам больших европейских центров, а другие, узенькие и слепые, напоминали времена сефевидов или еще кого-нибудь, кто был еще раньше. Впрочем, я видел на центральной улице дохлого ишака, осажденного тучей зеленых и синих мух. Вообще же Азия строга и сдержанна. Но если сорвется азиат, то за ним невозможно угнаться. Я видел маленьких бесстыдно одетых и насурьмленных танцовщиц и жирных скотов, чмокающих слюнявыми губами, мальчиков, накрашенных и одетых особым образом, и глухие опиокурильни, и еще дикое, скотское пьянство в ресторанах.

Чем больше город, тем крупнее и жирнее полицейский. Кстати сказать, полиция все вопросы решает здесь запросто: поперек спины — толстой, в руку толщиной, плетью-камчой. Здесь ничего не перенимают, здесь обезьянничают и попугайничают. Я видел одного богатея, который разъезжал на ярко-красном кадиллаке, оборудованном мигалкой и сиреной, а когда я спросил, мне объяснили:

— Он — большой человек. Как может ездить на простой машине.

Многие мелкие чиновники носили очки… с простыми стеклами. Очки доказывают причастность к учености, человек в очках — это уже кто-то.

Наш груз перевозился силой фирмана и сопровождался человеком, который показывал таинственный перстень на пальце, потом печать со львом, а потом угрожающе произносил:

— Педер сухтэ.

Потом дядя Миша перевел: «Сын праха». Это было страшное ругательство, куда страшнее всех замысловатых и фантастических изречений из лагерного фольклора.

Азия очень непроста, удивительная способность к кайфу, к разговору, пересыпанному цветастыми сравнениями, порой мудрыми высказываниями.

Изречения из Корана, фрески и мечети, дворцы и мазары, поражающие своим величием и древностью, и вместе со всем этим какое-то веселое непотребство. И еще — очень много нищих. Мы ездили смотреть запустелые развалины дворцов, а я вспоминал блистательного и коварного шаха Аббаса.

В европейской части жили разные люди: бесстрастные и непроницаемые англичане, взирающие на всех и вся, как посетители зоопарка; немцы, пренебрежительные и брезгливые. Впрочем, и проживающие здесь русские чем-то напоминали их. Были и французы, как всегда шумные и веселые, и итальянцы… Лучше всех прижились здесь греки, евреи, армяне. Эти говорили на всех местных диалектах и вели свои дела, используя все: яркое солнце, мух, безводье, тупость и мздоимство чиновников, сонную азиатскую одурь.

Здесь очень быстро перехватывают европейский шик и лоск, но смотрят на любую технику как на забавную волшебную игрушку из сказок Гарун-аль-Рашида. Таковы города Тегеран, Джелялабад, Кум, Карачи и другие.

Александрия и Каир — это уже иное, хотя и здесь есть быстрое обезьянье кувыркание азиатов и петушиный лоск. Но все же египтяне — это египтяне, потомки тех, кто строил пирамиды. И на базарах, на простой деревянной лавке, на простом платке, в который феллахи заворачивают лепешки и немудреный обед, груда золотых изделий — редкие по красоте кольца и перстни, цепочки, браслеты, серьги и еще какие-то немыслимые украшения, а возле — два мастера в черном, курящие кальяны и ведущие бесконечные беседы. На изделиях пробирные знаки с изображением слона, льва, носорога, буйвола и архара. Они равны нашим пробам. Поражают наборы порнографии, разложенной прямо на асфальте, и юные сутенеры, предлагающие всех сказочных пери сразу, начиная с собственных сестер. Женщины одеваются безобразно и мешковато. А когда идет европейка, то местные провожают ее налитыми кровью от вожделения глазами, впиваясь взглядом в каждую выпуклость тела, в открытые руки, ноги, лицо.

А однажды мы отправились к пирамидам. Приехали уже в полночь. Внизу темнели громады некрополя, и здесь я увидел самую грандиозную феерию из тех, что созданы людьми (другую феерию, созданную самой природой, я увидел спустя много лет далеко от Египта, на Чукотке, — это было полярное сияние в сопровождении жуткого волчьего аккомпанемента).

Но пока Египет, некрополь — город мертвых. И вот откуда-то со стороны возник луч. Он был какой-то неопределенный, мерцающий. Сначала его волнистые линии осветили гигантскую фигуру великого сфинкса. От колебания света огромное, величиной с пятиэтажный дом, туловище ожило, стало похожим на какое-то невероятное живое существо, а потом послышался голос, очень четкий и громовой. Эхо голоса, отражаясь от бесчисленных высот некрополя, десятикратно, а может быть, стократно повторяло слова. Но… сфинкс говорил по-английски…