Хадж во имя дьявола

Однажды какой-то русский старик с огромной желтовато-седой бородой, говоря с дядей Мишей, усмехнулся и, кивнув на меня, спросил:

— Что, Михайлыч, наследников ищешь?

— Уже нашел, — спокойно ответил тот. — Он и будет моим преемником, когда господь Бог меня призовет.

Так дядя Миша стал моим фактическим крестным отцом.

Мир его праху. Он умер страшной насильственной смертью спустя семь лет после нашей с ним встречи.

Однажды, когда через много-много лет после всего я рассказывал о себе и этом человеке, меня спросили: «Но как же так, советский мальчик из хорошей семьи и вдруг избрал себе такого вождя и такую жизнь».

Уверяю вас — в лагерях было очень много мальчиков и почти все они были советскими, иностранных мальчиков было немного. Что касается семей, то в основном все они были пролетарскими… У них тоже были свои вожди (те, которые их предали) и свои идеи… О них, об этих идеях, я и рассказываю во всей этой книге.

Я так никогда и не понял, почему он выбрал именно меня. Кто я был? Мальчишка, натолканный романтикой, ничего, фактически, не умеющий… Может быть, в нем заговорило неудовлетворенное отцовство? Или он сам себе что-то хотел доказать? А может, все дело в том, что остальные пятеро из нашей компании были значительно старше меня и совсем другие люди?

Нет, я не хочу сказать, что я был лучше, выше их. Они очень многое умели и знали, но мне не о чем было с ними говорить, у них были свои интересы. Если для меня дядя Миша был таинственным героем, то они его просто боялись.

Помню, где-то в гостинице сорвался Саня-маленький (его так прозвали за более чем двухметровый рост и непомерную физическую силу). В самый критический момент, когда коридорная уже хотела вызвать милицию, из номера вышел дядя Миша. Он не кричал, не ругался, не тащил Саню в номер, как это делали все мы, он тихо, почти шепотом сказал:

— Иди спать!..

И Саню как будто выключили. Через десять минут он уже спал сном праведника.

Когда-то от своей матери я услышал такую историю. В Москве, в Большом театре идет «Псковитянка». Немая сцена — Шаляпин в образе Ивана Грозного въезжает в поверженный Псков. Псковитяне падают на колени… И люди в зале тоже попадали… Такова сила внушения и перевоплощения. Я не знаю, в кого в тот час перевоплотился мой патрон, но он был страшен… И этот его шепот, и холод, который буквально исходил из него, и беспощадные пристальные глаза. И по тому, как мгновенно затих и подчинился огромный, как медведь, Саня, и понял, что наш «Папа», несмотря на его внешнее благодушие и бесстрастие, был очень скор на расправу.

Мотыльки летят на огонь. Вроде бы глупо… Но рассуждать об этом еще глупее.

Я так и не узнал загадку этого человека, имеющего непререкаемый авторитет в преступном мире.

Спустя несколько дней после его расстрела нам передали записку из трех слов: «До свидания, господа».

Кто-то из старших сказал, что дядя Миша — сын белого полковника, из дворян, который воевал с красными до конца, а потом ушел не то в Париж, не то в Стамбул.

Да, он не только знал философов, читал Гумилева, но еще и мог вскрыть любой сейф.

«На войне как на войне», так он сам говорил. Что касается отца — белого полковника, так разве кто-нибудь выбирал себе отца?

Были, конечно, и такие, которые отказывались от отцов и даже придумывали себе нарочитые сверхидейные фамилии, но ведь были и такие, которые Родину предавали и, захлебываясь от усердия, служили немцам. Мне скажут — это, мол, разные вещи… Нет, одинаковые! Это — конъюнктурщики, флюгера, и более ничего!

А мне не нравятся русские, которые служат немцам. Но если он прирожденный холуй, и восторженно воспринимает «русиш швайн», тогда все правильно, вопросов нет. Предать отца, потому что он дворянин и кичиться потомственным холопством и безродностью, — это и есть предательство и измена.

А еще я не люблю пустоглазых, «мне абы гроши, да харчи хороши», «на что мне все эти думки и всякая история».

Холую история не нужна. Он хочет заведовать пивным ларьком или лавкой по приему стеклотары, но когда нахапает, будет разыгрывать из себя большого барина. Смотрю я на такую рожу и думаю: исключить бы его из Указа об отмене крепостного права и плетью по хамскому рылу!

Ну, конечно же, мы были опасны… Но эти пустоглазые и безразличные опаснее нас, настолько же опаснее, насколько СПИД опаснее гриппа.

Расправа была тоже разная. Нас, без малого, заживо хоронили, а их садили в их родную среду, хочешь хорошо сидеть, быстро выйти — сотрудничай, поступай в СВП, исправляйся на загорбке у другого и еще торгуй, чем можешь, делай деньги. Ну а торговать пустоглазые любят.

Меня как-то спросили: что же, цацкаться с бандитами, лобызаться с ворами?

Нет, если назвался груздем, полезай в кузов, а что посеял, то и пожал.

Но суд-то направлен на исправление и на возвращение в общество другого человека. А чем исправлять? Рабским трудом, унижением и муками?

Но вспомните… Раб больше всего ненавидит свою работу, он ненавидит труд. Его труд нужен не ему, а кому-то…

Труд — не самоцель, а средство. Человек должен знать, для чего, зачем он трудится, зачем ему это надо, ему лично.

Вот, скажем, старатели на Колыме — это трижды каторга. А как работают! И нет никаких агитаторов, никаких пропагандистов, нет ни конвоя, ни управления.

В чем же дело? Есть цель — квартиры, дачи, машины, ласковое, теплое море и много еще чего-то. Независимость, одним словом, а это и есть свобода. А уж эту самую свободу — каждый по своему уму и по росту своей души применит…

Ну, скажут мне, как приниженно: дачи, машины. А как же высокие идеи?

Высокие идеи не исключают маленьких идей, поскольку человек, как утверждают марксисты, не тень отца Гамлета, а существо материальное.

Тот, кто хочет разделить эти понятия, есть вредный и опасный демагог.

Нельзя всех переделать в героев. Люди, прежде всего, просто люди и каждый понимает — рабом быть плохо и любом случае, тем более что Унганских и Макаренко не хватает даже для средних школ, зато унтеров пришибеевых хватает с избытком, а пришибеевы — это тоже опасно.

Но дело, прежде всего, не в них, а в принудительном труде. Меня спросят: что же, вы против труда? Я — против сиюминутной выгоды. Вспомним алкогольную проблему: выгодно? Еще бы, тысяча процентов прибыли, если, особо, тебе наплевать на народ и на нацию. Ну а если с учетом будущего? На какой черт триллионные прибыли, если это будет страна идиотов, алкоголиков и больных?

Так и с трудом заключенных. Это — сиюминутная выгода. Но это же означает миллионы, ненавидящих труд. Ненавидят они, ненавидят их дети. «От работы кони дохнут», «работа — не волк, в лес не убежит», «где бы ни работать, лишь бы не работать», «работа — не Алитет, в горы не уйдет», «работа — не… может стоять целый день», «работа дураков любит». Это — поговорки, рожденные ненавистью к труду, потому что труд принудителен и бесцелен.