Хадж во имя дьявола

Здесь мы и приютились в то лето. Хозяйкой была моложавая русская баба лет тридцати пяти-тридцати восьми, разбитная, дерзкая на язык и на руку. Звали ее Феня. Фене помогал Мортирос, страховитый на вид армянин со шрамом через все лицо. Он был ей не то мужем, не то батраком.

Мортирос делал изумительные шашлыки. Он брал огромный глиняный горшок, укладывал на дно зеленые виноградные листья, нарезанный кружочками лук, какие-то пахучие травки, мясо, нарезанное одинаковыми кусками, потом снова травку, лук, листья, перец, пока горшок не наполнялся до краев. Затем Мортирос приносил целое ведерко специально выбранных для этого гранатов — бледно-розовых и пронзительно кислых, надрезал их крестом и выжимал, как лимоны. На следующее утро Мортирос нанизывал мясо, лук и травки на шампуры, напоминающие мушкетерские шпаги без эфесов, и укладывал их на мангал, крутя в руке деревянный ветрогон. Временами он снимал шампуры с шашлыком и совал их в барабан, полный красного армянского вина, и мясо шипело, испуская острый аромат вина. Под конец Мортирос обваливал шампуры с мясом в толченых орехах и как бы проносил их сквозь жар мангала. А дальше шампуры укладывались на огромное деревянное блюдо со всякой зеленью, и начиналось великое поглощение еды и питья.

За исключением меня, здесь пили все. Некоторые упивались до бесчувствия и тогда их оттаскивали в сторону и укладывали вдоль стен. Иногда возникали ссоры, хватались за ножи, но появлялся Мортирос, что-то говорил, и все затихало.

К концу июля из нашей компании остался я один. Впрочем, изредка появлялся дядя Ваня-Матаня со своими, и Фенька, задрав юбку, прятала пачку денег в какой-то внутренний карман. Меня она игриво называла женихом.

Мне шел тогда пятнадцатый год, и женщины меня очень сильно интересовали. В них была какая-то стыдная и сладкая тайна, влекущая, как магнит, и бросающая кровь в голову.

Однажды я видел, как в кустах, бесстыдно заголившись, дрались две пьяные бабы, и их белые тела долго мерещились мне во сне. Благодаря книгам, во мне всегда жили два женских образа. Один — лилейно-белый и неприступный, как принцесса Грез с картины Врубеля, Татьяна Ларина, Консуэло или Констанция Бонасье. И совсем другой — жаркий и бесстыдный, чем-то неуловимо тонким напоминающий пряные мортиросовские шашлыки. Так продолжалось довольно долго.

В семнадцать я влюбился в одну девушку, Ксению Куликову. У нее были толстые золотистые косы и огромные карие глаза. Она вообще была очень красива, но я видел только лицо и глаза. Я был сильно влюблен в Ксению, но она как-то не возбуждала во мне желаний владеть ее телом.

И вот однажды, когда все сидели за длинным столом, обмывая чью-то удачу, хозяйка подмигнула мне и пропела:

— Какой я подарочек тебе приготовила, женишок. Уж пора тебе и оскоромиться, а то, кто знает, жизнь у нас короткая, так и помрешь, бабьей сладости не испробовав. Все за столом загоготали.

— Катюха, невеста, — снова пропела Феня. — Подь сюда, миленькая.

В комнату вошла крепкотелая босая девка лет семнадцати, в одной черной комбинашке выше колен и под хохот всей компании уселась мне на колени, обхватив рукой за шею и ерзая задом. Я буквально оцепенел и не знал, что делать, боясь, что сердце сейчас выскочит из меня. А Фенька смеялась:

— Да ты смелей, женишок! Кот всегда мышей ловит и ест их. Ты пощупай ее, пощупай!

Кот ловит мышей. Уже с год у нас жил огромный красивый кот Барсик. Однажды соседка принесла ему живую мышь, слегка покалеченную мышеловкой. Но кот, увидев серую, взвился на шкаф, как будто ему сунули под хвост горячий уголь, и с ужасом смотрел оттуда на ползающую по полу мышь. Так и я… Заметив мою нерешительность, мне налили стакан сладкой крепкой сливянки, и вся капелла закричала: «Горько!..»

А утром я проснулся, лежа в кровати с голой Катюхой.

Этот случай вначале ввел меня в дикую гордость. Я просто перестал замечать своих сверстников. Кроме того, я решил, что получил какое-то особое право на Катюху. А та спала с кем попало и ходила по дому полуголая, что вызывало во мне жгучую ревность, только я не знал, кинуться ли мне сразу в драку или вызвать соперника на поединок, как это водилось во времена Армана дю Плесси, кардинала Ришелье?

В ту пору в дальней комнате поселился таинственный гость — уже пожилой, но крепкий мужчина, легко и богато одетый и почти не выходящий из своей комнаты. Ему оказывали особое почтение, и даже дядя Ваня, подняв глаза к потолку, говорил:

— Алямс профессор, выше Яшки Косого (Яшка Косой был героем уголовных легенд).

А еще говорили, что гость совсем не пьет вино, и у него на пальце перстень, за который можно купить пол-Ташкента. И вот однажды во дворе ко мне подошла Фенька.

— Иди-ка, милок, к дяде Мише. Вон к ему дверца.

И я пошел. Он сидел, отвалившись на валик дивана, и читал толстую книгу, прихлебывая горячий зеленый чай. Рядом на столике лежали тонкие сухие лепешки, конфеты, казинаки, вяленые фрукты и еще что-то.

Увидев меня, дядя Миша отложил книгу и показал на кресло у столика:

— Пей чай, дружок, это очень хорошо от жары.

Я никак не мог уяснить себе, почему в жару нужно пить горячий чай, но мне в самом деле сразу стало легче.

—Ты читал Рабле? — спросил он, заметив, что я заинтересовался книгой.

Я кивнул:

— «Гаргантюа и Пантагрюэль»? Да…

Потом мы долго говорили — вроде бы о книгах. Но, вместе с тем, через два часа он знал обо мне все, даже о Катюхе…

Он умел очаровывать и околдовывать, этот человек. Я не чувствовал его возраста, хотя он мог запросто быть моим дедом и, вместе с тем, он мог внушить особое уважение к себе.

Я долго был с ним вместе, но никогда не обращался к нему на «ты», да и никто другой, разве только дядя Ваня-Матаня. А Фенька, пренебрегающая вообще любым этикетом, заходя к нему в комнату, надевала туфли и фартук.

— Он не наш брат, он барин…

Несмотря на достаточно мирный вид и седой бобрик волос, в нем было что-то скрытое и опасное. Это проявлялось в особой повелительной интонации всегда тихого, но очень отчетливого голоса. В медленных вкрадчивых движениях, и в каком-то немыслимом всеведении и всезнании. Спустя много лет мне рассказывали, что дядя Миша владел гипнозом и еще чем-то древним и темным.

Он мог делать с людьми, что хотел. Так вот, я не знаю насчет гипноза или еще чего-то, но то, что вокруг него всегда существовал некий барьер или, как сейчас говорят, поле, заставляющий любого, кто бы он ни был, соблюдать дистанцию, это бесспорно. Что касается его лица, оно запоминалось навсегда, но не из-за каких-то особых примет, а благодаря очень сложному выражению, порой как бы проступающему сквозь бесстрастную неподвижную маску. Говорил он очень правильным и грамотным русским языком, я не слышал от него жаргонных выражений или каких-нибудь замысловатых слов, которыми так любила бросаться «лагерная кобылка». Одевался он очень богато, сдержанно и подтянуто. К нему лучше всего подходило известное английское определение «Хорошо одет тот, на ком незаметна одежда». И еще обращали на себя внимание руки, с длинными и тонкими пальцами очень красивой формы… Но я видел его в деле, эти руки обладали силой, ловкостью и удивительной точностью… Заметив мой интерес к перстню на среднем пальце его правой руки, он спокойно снял его и, вытащив мощную лупу, протянул мне… Внутри кольца вилась надпись на неведомом мне языке.

— Это санскрит, — пояснил дядя Миша, — надпись определяет очень сложную философскую формулу.

Я поднял голову и взглянул ему в глаза. Дядя Миша усмехнулся и, как бы поняв мой вопрос, надел перстень на палец, отрицательно покачал головой.

— Это родовой перстень… Но тут длинная история…

Золотая змея в бриллиантовой короне, инкрустированная изумрудами, несколько раз обвивала палец, и ее хвост входил в ее же открытую пасть.

По его совету — скорее приказу — я переоделся, став незаметным и вполне благополучным. Сопровождал его везде и всюду, слушая, как он совершенно свободно говорит с таджиками, узбеками и даже с арабами. Везде его принимали как халифа из арабских сказок, но он был очень сдержан, никогда не торопился, не спешил, не повышал голос.